Первая часть лекции протоиерея Федора Бородина была посвящена теме счастья, в том числе счастья семейного. Сегодня речь пойдет о практических вопросах воспитания детей в семье.
Попрание принципа отцовства
Еще что очень важно, может быть, самый важный вывод, который я для себя сделал. Мы сейчас с вами имеем огромное количество семей, где дети полностью отрываются от родителей к концу переходного периода. Вот, в 18, 19 лет папа, мама не авторитет, это может быть хамство и грубость, это может быть просто игнорирование. Часто бывает до смешного, что ребенок то, что говорит ему отец, не слышит и принципиально не соглашается, и при этом то же самое мнение от постороннего человека он слышит и выполнит, то есть авторитет отца или матери полностью разрушен. И, к сожалению, это не исключительный случай, это в огромном количестве семей. Какой-то там Петя с улицы для меня больший авторитет, чем отец. А это ведь катастрофически неправильно. Так не должно быть, правда? Так не должно быть, это совершенно поломанная система взаимоотношений, а она стала правилом.
Почему это происходит? Дело в том, что мы вообще имеем почти полностью разрушенную систему родительства в нашей стране. Началось все это еще с революции, когда все, что делали отцы и праотцы, было объявлено смешным, позорным или преступным. И все, что было до 1917 года, все было неправильным. Мы проходили любое литературное произведение с точки зрения классовой борьбы, что все было плохо, понимаете? Это сейчас смешно, понимаете, но была такая шутка, что Александр Сергеевич Пушкин, предвидя революцию, написал стихотворение «Октябрь уж наступил». Но она рождалась из того, действительно, как это все преподавалось: все раньше было неправильно. А ведь это попрание принципа отцовства. А принцип отцовства, взаимоотношений родителя и ребенка, он вообще в основе нашей веры, потому что когда апостолы просят Христа: научи нас молиться, как нам молиться, — ведь это же не просто вопрос, человек спрашивает Господа: Господи, Кто Ты мне? Ты мне Судья, Ты мне Создатель? Ты меня просто наказываешь, когда я ошибаюсь, и награждаешь, если поступаю правильно, или Тебе все равно? Может быть, Ты, как говорили просветители французские, великий часовщик, который завел идеальный механизм и отошел, и просто наблюдаешь, как каждого из нас перемалывают эти шестеренки? Может, Тебе просто все равно, может, Ты равнодушен? Господь говорит: «Нет. Вы обращайтесь к Богу, как к Отцу». Кстати, трагедия нашего времени в том, что разговор о христианстве в предыдущее десятилетие очень хорошо было начинать с притчи о блудном сыне. А сейчас я прихожу в класс школы, и я понимаю, что почти все, кто там сидят, не живут с папами, они не знают, что такое нормальный отец. И вот этот пример, который Господь взял для того, чтобы рассказать, что Бог ждет любого кающегося человека и в любой ситуации готов принять, — он сейчас требует дополнительного разъяснения, он перестал быть внутренне очевидным примером для человека. Понимаете, трагедия в чем, раньше такого не было. Надо искать другое начало разговора о христианстве. И эти отношения были разрушены, потому что огромное количество отцов погибло в репрессиях, в Гражданскую войну, во Вторую мировую войну. Те, кто не погибли, — это миллионы людей, которые сидели, об этом тоже нельзя забывать. Вот этот храм — во имя новомучеников, тех, кто пострадал и был убит за веру. А сколько людей не было убито за веру? У вас ребенку 3 года, вас сажают на 18 лет, вы выходите, ему — 21. Никто не виноват, но вы ему чужой, понимаете? Вас не было рядом, и вы ничего не можете, а он стесняется вас, потому что вы поражены в правах, и если на работе узнают, то вообще не устроишься никуда. И вся страна так. Вот у меня отец и мать оба росли без отцов, оба убиты на фронте в 1942-м, и они не смогли сохранить семью, потому что ни он, ни она — они не видели нормальной семьи, у них не было этого поведенческого сценария. У них не было, как мы сейчас говорим, этих архетипов поведения. Пока мои сыновья были подростками, мне было очень просто, я как-то нутром вспоминал, как папа поступал и мама поступала, когда они жили вместе. Естественно реагировал на какие-то вещи, а когда им стало ближе к 20-ти, я понял, что мне неоткуда брать, у меня нет этого примера, потому что отец не жил с нами, начиная с моих 12-ти лет, хотя мы общались. Он умер уже, я его очень люблю, я его не осуждаю ни в коем случае, не имею на это права.
Почему это происходит? Дело в том, что мы вообще имеем почти полностью разрушенную систему родительства в нашей стране. Началось все это еще с революции, когда все, что делали отцы и праотцы, было объявлено смешным, позорным или преступным. И все, что было до 1917 года, все было неправильным. Мы проходили любое литературное произведение с точки зрения классовой борьбы, что все было плохо, понимаете? Это сейчас смешно, понимаете, но была такая шутка, что Александр Сергеевич Пушкин, предвидя революцию, написал стихотворение «Октябрь уж наступил». Но она рождалась из того, действительно, как это все преподавалось: все раньше было неправильно. А ведь это попрание принципа отцовства. А принцип отцовства, взаимоотношений родителя и ребенка, он вообще в основе нашей веры, потому что когда апостолы просят Христа: научи нас молиться, как нам молиться, — ведь это же не просто вопрос, человек спрашивает Господа: Господи, Кто Ты мне? Ты мне Судья, Ты мне Создатель? Ты меня просто наказываешь, когда я ошибаюсь, и награждаешь, если поступаю правильно, или Тебе все равно? Может быть, Ты, как говорили просветители французские, великий часовщик, который завел идеальный механизм и отошел, и просто наблюдаешь, как каждого из нас перемалывают эти шестеренки? Может, Тебе просто все равно, может, Ты равнодушен? Господь говорит: «Нет. Вы обращайтесь к Богу, как к Отцу». Кстати, трагедия нашего времени в том, что разговор о христианстве в предыдущее десятилетие очень хорошо было начинать с притчи о блудном сыне. А сейчас я прихожу в класс школы, и я понимаю, что почти все, кто там сидят, не живут с папами, они не знают, что такое нормальный отец. И вот этот пример, который Господь взял для того, чтобы рассказать, что Бог ждет любого кающегося человека и в любой ситуации готов принять, — он сейчас требует дополнительного разъяснения, он перестал быть внутренне очевидным примером для человека. Понимаете, трагедия в чем, раньше такого не было. Надо искать другое начало разговора о христианстве. И эти отношения были разрушены, потому что огромное количество отцов погибло в репрессиях, в Гражданскую войну, во Вторую мировую войну. Те, кто не погибли, — это миллионы людей, которые сидели, об этом тоже нельзя забывать. Вот этот храм — во имя новомучеников, тех, кто пострадал и был убит за веру. А сколько людей не было убито за веру? У вас ребенку 3 года, вас сажают на 18 лет, вы выходите, ему — 21. Никто не виноват, но вы ему чужой, понимаете? Вас не было рядом, и вы ничего не можете, а он стесняется вас, потому что вы поражены в правах, и если на работе узнают, то вообще не устроишься никуда. И вся страна так. Вот у меня отец и мать оба росли без отцов, оба убиты на фронте в 1942-м, и они не смогли сохранить семью, потому что ни он, ни она — они не видели нормальной семьи, у них не было этого поведенческого сценария. У них не было, как мы сейчас говорим, этих архетипов поведения. Пока мои сыновья были подростками, мне было очень просто, я как-то нутром вспоминал, как папа поступал и мама поступала, когда они жили вместе. Естественно реагировал на какие-то вещи, а когда им стало ближе к 20-ти, я понял, что мне неоткуда брать, у меня нет этого примера, потому что отец не жил с нами, начиная с моих 12-ти лет, хотя мы общались. Он умер уже, я его очень люблю, я его не осуждаю ни в коем случае, не имею на это права.
«Для ребенка чрезвычайно важно, что родитель должен уметь просить прощения у ребенка».
Кстати, это еще одна вещь, которую ребенку надо запрещать. Начало хамства — это осуждение родителей. То есть папа может ошибаться, но обсуждать мы с тобой этого не будем. При этом для ребенка чрезвычайно важно, что родитель должен уметь просить прощения у ребенка. Это принципиально важно, почему? Потому что, если я настаиваю на своем, как на своем, ребенок это подвергнет сомнению значительно быстрее, чем если я настаиваю на том законе, который для меня тоже обязателен. Поэтому, если я впал в раздражение, наорал на ребенка и наказал его несправедливо, или просто был раздражен, что уже само по себе плохо, потому что наказание в раздражении не работает, — я грешу, ребенок это понимает. И суть того, что происходит, ускользает, не совершается наказание как изменение ребенка. Я прошу прощения, и он понимает, что над нами есть закон Божий, который для всех обязателен. И ребенку становится значительно спокойнее, еще и потому, что, когда родитель просит прощения, ребенок понимает, что его уважают. Это следующий, совершенно необходимый для счастья ребенка пункт. Ребенок должен знать, что его уважают, когда ему 3 года, когда ему 7, когда ему 12, когда ему 18. Как бы неприятен он не был в переходном возрасте, как бы уродливо это все не выглядело, — а это выглядит очень уродливо, — он должен понимать, что он ценен, что его мнение важно.
«Ребенок должен знать, что его уважают».
Может быть, вы помните по себе, как важно, что папа и мама к тебе прислушиваются. Это даже не только родители, это и в школе. Вдруг учитель по литературе тебя выслушал. И твой внутренний мир очень сильно вырастает от этого. Ты значительно больше ответственности чувствуешь. Раз тебя слушают, значит, твое мнение что-то значит. Но это разрыв, который у нас происходит обычно в переходном возрасте. Конечно, сейчас он как ураган. Знаете, недавно пришел ребенок на Исповедь первый раз с мамой, папы там нет. Исповедь он начал с таких слов: «У меня переходный период, поэтому я не справляюсь, поэтому я хамлю, то-то, то-то, значит». Но смысл был такой — у меня переходный возраст, поэтому мне можно. Вот, я не помню точно, как он это сформулировал, но очень здорово он это сказал тогда. Мы с ним, конечно, потом поговорили, что это не оправдание.
Мы воспитываем ребенка не для себя
Но что происходит в переходном возрасте? Мы воспитываем ребенка не для себя. Мы все это декларируем, но понять и воплотить это в жизнь очень сложно. Это огромная задача, с которой мы не сталкивались, пока они маленькие, поэтому ее трудно будет решать, когда они вырастут. Он сам решит, чем он занимается; на ком он женится; как и что у него будет происходить в семье; какой баланс у него будет в семье с женой; кто что будет решать. И нам нельзя в это вмешиваться. Мы можем советовать, когда нас спрашивают. Мы можем помогать. Но мы можем приехать в семью, допустим, мать — свекровь приезжает в семью, и она должна подойти к невестке и сказать: ты здесь хозяйка, чем тебе помочь? А не так: ну-ка, быстренько вымой там, потому что мой сын привык к чистоте, а что у тебя здесь творится. Вот это недопустимо, совершенно. Опять-таки, из чего это рождается? Мы любим — владеем, мы не любим — служим. Поэтому мой сын, как это так — он сначала ее муж, а потом мой сын, хотя предыдущие 25 лет он был сначала моим сыном, а потом всем остальным. Это сложная очень задача, сложно замолчать, чтобы сохранить отношения, не разрушить молодую семью. И сколько молодых семей разрушено тещами и свекровями, вы все прекрасно знаете.
Вот, когда у ребенка начинается переходный период, он начинает осваивать окружающий мир, реализуя Богом данную ему свободу. Он должен это сделать, мы должны ему в этом помочь. Это нормально. Мы воспитываем его не для себя, он дан нам на время. Потом он, оставаясь нашим ребенком, становится нашим очень близким другом, братом или сестрой во Христе, в Царстве Божьем. Это могут быть чрезвычайно глубокие отношения, дружеские, включающие уважение и почитание родителей. Но тем не менее это отношения двух свободных людей. И он начинает это осваивать. Как осваивается свобода, что проще всего сделать? Проще всего закурить сигарету, плюнуть на асфальт, выпить пива и выругаться. Понимаете? Вроде ты ведешь себя, как взрослый дядя, когда тебе 14 лет. А надо отвергнуть родительскую опеку. Все, что мать надевает: шарф, нет, я не буду его носить, пусть я простужусь, неважно. Вот, важно, что я без шарфа, потому что его надела мама. Это глупо, потому что минус 15 на улице, но вот это так, отношения натягиваются до предела. Вот эта сердечная связь, этот огромный канат — в детстве, до 5 лет, вам ребенок доверял абсолютно все, — он натягивается до тончайшей струны. И очень у многих рвется. И происходит то, что происходит в большей части семей, когда родители полностью теряют авторитет. Родитель в гневе, в расстройстве, в обиде: как же так, я вкалывал, я тебя кормил, обувал, одевал, мы с тобой ездили на отдых, у тебя все было, ты прекрасно образован, я водил тебя в секции, в кружки, где благодарность? Благодарность, может быть, будет, когда он будет воспитывать своих детей, когда он пройдет с ними их переходный возраст. А может, и не будет, потому что ребенок все, что в него вложено в детстве, воспринимает как обязанность, выполненную родителями. И если вы водили его на английский, вы могли заниматься собой, но вместо этого 2 тысячи раз или 1,5 тысячи раз посетили с ним педагога, — это он знает английский, вы здесь ни при чем. Это он такой талантливый, поэтому он так легко поступил в институт. Это не работает на восстановление связи. Это плохо, несправедливо, но это не работает, понимаете?
А что работает? Вот что сделать, чтобы этот канат, натянувшийся до струны, не лопнул? Надо заниматься ребенком, пока он маленький, понимаете? Кормить, обувать, одевать, держать в тепле и водить в кружки — это хорошо. Надо с ним разговаривать, а этого практически сейчас никто не делает. Причем разговаривать не о том, что вы хотите в ребенка вложить. Но, чтобы вы немножко развеялись, расскажу вам анекдот из жизни своих детей. У нас на приходе была женщина, она и сейчас наша прихожанка, она работала в зоопарке. И по моей просьбе она привезла животных в воскресную школу: выдру, ондатру, полоза, змею какую-то. А полоз — это такая ящерица без ног, такая мерзкая, полупрозрачная змея, омерзительная совершенно. Она ползала по столу, и мой ребенок, Филипп, сидел в переднем ряду и так волновался и переживал, что ковырялся в носу, чуть ли не по локоть туда залез, а я сидел сзади, и мне было стыдно, и я не мог ничего сделать. И вот мы сели в машину, мы поехали обратно, жена спрашивает: «Ну что, дети, вам понравилось?» Филипп говорит: «Змея». Я вспоминаю и объясняю, что нельзя ковыряться в носу. Я не ору, я не раздражен, я 10 минут ему рассказываю про гигиену, про приличие, про людей вокруг. И когда я заканчиваю, он говорит: «Ну, такая противная, прозрачная». Понимаете, он поставил на паузу себя. И мы хохотали очень долго. И с тех пор у нас это вроде семейной шутки — «такая противная», что означает, что ребенок тебя не слушает.
Вот, когда у ребенка начинается переходный период, он начинает осваивать окружающий мир, реализуя Богом данную ему свободу. Он должен это сделать, мы должны ему в этом помочь. Это нормально. Мы воспитываем его не для себя, он дан нам на время. Потом он, оставаясь нашим ребенком, становится нашим очень близким другом, братом или сестрой во Христе, в Царстве Божьем. Это могут быть чрезвычайно глубокие отношения, дружеские, включающие уважение и почитание родителей. Но тем не менее это отношения двух свободных людей. И он начинает это осваивать. Как осваивается свобода, что проще всего сделать? Проще всего закурить сигарету, плюнуть на асфальт, выпить пива и выругаться. Понимаете? Вроде ты ведешь себя, как взрослый дядя, когда тебе 14 лет. А надо отвергнуть родительскую опеку. Все, что мать надевает: шарф, нет, я не буду его носить, пусть я простужусь, неважно. Вот, важно, что я без шарфа, потому что его надела мама. Это глупо, потому что минус 15 на улице, но вот это так, отношения натягиваются до предела. Вот эта сердечная связь, этот огромный канат — в детстве, до 5 лет, вам ребенок доверял абсолютно все, — он натягивается до тончайшей струны. И очень у многих рвется. И происходит то, что происходит в большей части семей, когда родители полностью теряют авторитет. Родитель в гневе, в расстройстве, в обиде: как же так, я вкалывал, я тебя кормил, обувал, одевал, мы с тобой ездили на отдых, у тебя все было, ты прекрасно образован, я водил тебя в секции, в кружки, где благодарность? Благодарность, может быть, будет, когда он будет воспитывать своих детей, когда он пройдет с ними их переходный возраст. А может, и не будет, потому что ребенок все, что в него вложено в детстве, воспринимает как обязанность, выполненную родителями. И если вы водили его на английский, вы могли заниматься собой, но вместо этого 2 тысячи раз или 1,5 тысячи раз посетили с ним педагога, — это он знает английский, вы здесь ни при чем. Это он такой талантливый, поэтому он так легко поступил в институт. Это не работает на восстановление связи. Это плохо, несправедливо, но это не работает, понимаете?
А что работает? Вот что сделать, чтобы этот канат, натянувшийся до струны, не лопнул? Надо заниматься ребенком, пока он маленький, понимаете? Кормить, обувать, одевать, держать в тепле и водить в кружки — это хорошо. Надо с ним разговаривать, а этого практически сейчас никто не делает. Причем разговаривать не о том, что вы хотите в ребенка вложить. Но, чтобы вы немножко развеялись, расскажу вам анекдот из жизни своих детей. У нас на приходе была женщина, она и сейчас наша прихожанка, она работала в зоопарке. И по моей просьбе она привезла животных в воскресную школу: выдру, ондатру, полоза, змею какую-то. А полоз — это такая ящерица без ног, такая мерзкая, полупрозрачная змея, омерзительная совершенно. Она ползала по столу, и мой ребенок, Филипп, сидел в переднем ряду и так волновался и переживал, что ковырялся в носу, чуть ли не по локоть туда залез, а я сидел сзади, и мне было стыдно, и я не мог ничего сделать. И вот мы сели в машину, мы поехали обратно, жена спрашивает: «Ну что, дети, вам понравилось?» Филипп говорит: «Змея». Я вспоминаю и объясняю, что нельзя ковыряться в носу. Я не ору, я не раздражен, я 10 минут ему рассказываю про гигиену, про приличие, про людей вокруг. И когда я заканчиваю, он говорит: «Ну, такая противная, прозрачная». Понимаете, он поставил на паузу себя. И мы хохотали очень долго. И с тех пор у нас это вроде семейной шутки — «такая противная», что означает, что ребенок тебя не слушает.
«Вы должны рассказать ребенку, как себя вести, много опыта должны передать ребенку и отец, и мать, но делать это можно только на материале, который ребенку интересен».
Вы должны рассказать ребенку, как себя вести, много опыта должны передать ребенку и отец, и мать, но делать это можно только на материале, который ребенку интересен, понимаете? Вот, или вы читаете книжки, или рассказываете сказки, или вы с ним беседуете, но вы говорите только на том материале, который ребенку сейчас интересен. Это принципиально важно. Что происходит, понимаете: папа спустился со своего Олимпа, пришел ко мне, сел на кровать и рассказывает мне историю. Это лучше, чем мультики, чем боевики, поверьте мне. Мама читает книжку. Я до сих пор помню, как мать читала нам Аксакова, «Детские годы Багрова-внука», может быть, вы читали такую прекрасную русскую литературу. И мне очень повезло: пока мы были маленькие, отец рассказывал нам, это называлось небылицы. Вот он приходил, садился, у него был полусказочный персонаж — друг его юности. И он, как я сейчас понимаю, пересказывал различные сюжеты, «Человек-невидимка», скажем. Невозможно придумать много сюжетов самому. Но это было неважно, понимаете? Даже когда отец ушел, у него появилось еще двое детей в другой семье, все равно отношения были сердечные. То есть это самый принципиальный момент. Вы разговариваете с ребенком, уважая его, хотя вам абсолютно неинтересны эти трансформеры или что-то еще. Вы понимаете, что это полная чушь в культурном плане, но вы пришли в его мир, и в его мире, с уважением к его интересам ему что-то говорите, потихонечку вкладывая туда те вещи, которые вы хотите ему передать, а не навязывая ему, и выслушивая его ответы. Вот это и есть фундамент, который даст вам возможность управлять ребенком в переходном периоде. Он будет уважать вас, несмотря на все социальные сети, несмотря на всю ту атаку на его душу, сознание, на его сердце, которая там происходит, понимаете? Папа — это тот, кто меня уважает и любит, он пришел ко мне, и он со мной, для меня, интересно и важно говорил. Это практический совет.
Я рассказываю детям сказки, причем это может любой человек, ребенку важен сам процесс. Ему неважно, что это, может быть, не очень высокая литература. Ему важно… Вспомните, рассказывают детям сказки — это же такой рычаг воспитания традиционно русский, сейчас утерянный совершенно. Проще, если ты поставил ему диск, и ты занимаешься чем хочешь. А его воспитывают другие люди, его там Смешарики воспитывают и кто-то еще, понимаете? Как вы это делаете? Вы обязательно берете 2-х или 3-х персонажей приблизительно его возраста, чуть постарше. Вы погружаете его в какую-то эпоху, это может быть эпоха викингов, это может быть эпоха пиратов, это может быть эпоха князя Владимира, все что угодно. И вы моделируете, конструируете, просто собираете, как конструктор, какое-то приключение. Вы можете взять любой сериал и на основании этого конструировать, ребенок будет абсолютно счастлив, понимаете? Абсолютно счастлив будет. Вот у нас сказки начались с того момента, когда Филипп при рождении 3-го ребенка много плакал. И сказка началась про такого мифического персонажа Лапифа, который никогда не ныл и много подтягивался. Вот так я начал. Он стал главой охраны короля Артура потом. Потом к нам приезжал владыка Арсений, Филиппа подносят причащать, он говорит: «Король Артур!». Тот переспросил: «Что?» — «Король Артур!» — настолько он был поглощен этим. Это может быть примерно 2 года, может быть 3 года. У нас была сказка про Алешу, сына отца Василия, то есть Алеша Попович и его друг, сын языческого кузнеца, которые попадают в дружину к князю Владимиру. У нас была сказка про двух братьев, которых украли крымские татары в плен, в XV веке увели, они проходили через Варфоломеевскую ночь, они возвратились потом. Это все может быть очень интересно. Была сказка про летчика, сбитого 23 июня 1941 года, который потом в течение двух лет, пока я эту сказку рассказывал, отступал и пытался догнать линию фронта уходящую. И вы ему рассказываете: что такое начало войны, кто такие партизаны, что такое оккупация, и, во-первых, он слушает, и вы ему рассказываете что-то, что хотите ему рассказать. Ну, ладно, все, давай сказку теперь уже, приключения сами, значит, надо приключения уже. И это приводит к тому, что эта связь создается.
Я рассказываю детям сказки, причем это может любой человек, ребенку важен сам процесс. Ему неважно, что это, может быть, не очень высокая литература. Ему важно… Вспомните, рассказывают детям сказки — это же такой рычаг воспитания традиционно русский, сейчас утерянный совершенно. Проще, если ты поставил ему диск, и ты занимаешься чем хочешь. А его воспитывают другие люди, его там Смешарики воспитывают и кто-то еще, понимаете? Как вы это делаете? Вы обязательно берете 2-х или 3-х персонажей приблизительно его возраста, чуть постарше. Вы погружаете его в какую-то эпоху, это может быть эпоха викингов, это может быть эпоха пиратов, это может быть эпоха князя Владимира, все что угодно. И вы моделируете, конструируете, просто собираете, как конструктор, какое-то приключение. Вы можете взять любой сериал и на основании этого конструировать, ребенок будет абсолютно счастлив, понимаете? Абсолютно счастлив будет. Вот у нас сказки начались с того момента, когда Филипп при рождении 3-го ребенка много плакал. И сказка началась про такого мифического персонажа Лапифа, который никогда не ныл и много подтягивался. Вот так я начал. Он стал главой охраны короля Артура потом. Потом к нам приезжал владыка Арсений, Филиппа подносят причащать, он говорит: «Король Артур!». Тот переспросил: «Что?» — «Король Артур!» — настолько он был поглощен этим. Это может быть примерно 2 года, может быть 3 года. У нас была сказка про Алешу, сына отца Василия, то есть Алеша Попович и его друг, сын языческого кузнеца, которые попадают в дружину к князю Владимиру. У нас была сказка про двух братьев, которых украли крымские татары в плен, в XV веке увели, они проходили через Варфоломеевскую ночь, они возвратились потом. Это все может быть очень интересно. Была сказка про летчика, сбитого 23 июня 1941 года, который потом в течение двух лет, пока я эту сказку рассказывал, отступал и пытался догнать линию фронта уходящую. И вы ему рассказываете: что такое начало войны, кто такие партизаны, что такое оккупация, и, во-первых, он слушает, и вы ему рассказываете что-то, что хотите ему рассказать. Ну, ладно, все, давай сказку теперь уже, приключения сами, значит, надо приключения уже. И это приводит к тому, что эта связь создается.
Вот, не в плане хвастовства, скажу, что пошла жена однажды гулять, мы снимали квартиру в Митино. Конец мая, песочница, первый такой день замечательный, и высыпали все дети с мамами. И вот, они показывают игрушки, хвастаются — дорогие, хорошие. У нас такой возможности нет. Вот мальчик говорит: «Вот у меня это, у меня это». А сын говорит: «А папа нам сказки рассказывает интересные». Такая пауза. Мамы все поворачиваются. И он это говорит с такой гордостью, понимаете? И мне супруга пересказывает, и мне хорошо. И действительно, сейчас они уже взрослые, но у нас есть эта связь, она сохранена, она не прерывалась, ее не надо восстанавливать. При том, что мой друг, близкий очень, с детского сада, который мне как родной брат, — он был один, у него были только папа и мама. То есть возможностей заниматься им было значительно больше. Но там папа жил по принципу «телевизор-тапочки-газета», или сейчас это «планшет-компьютер-работа», да? Сейчас у нас так этот принцип советский реализуется. И когда сыну, моему другу, исполнилось 18 лет, то сорвалось все. Отец стал для него неудачником, лузером, как мы сейчас говорим, хотя прекрасно работал, он состоятельный человек по советским временам был, в оборонке закрытой работал, машина была, две дачи было. Но родители его отправляли все время в пионерские лагеря и к бабушкам на дачи. Они с ним не проводили выходные, потому что в выходные надо отдыхать. Я же поработал, я же все сделал, я же свои обязанности выполнил, все. Отношения восстановились, когда отец заболел тяжело, онкологией, примерно 5 или 6 лет назад. А школу друг кончил в 1985-м году, как вы понимаете. Вот, весь этот огромный центральный кусок жизни прошел без влияния отца, отец был абсолютно не авторитетом. Он был просто никем.
А ведь отец и мать — это люди, которые продолжают развиваться и в 18 лет, и в 25, и 30, и в 40, если у тебя есть живой отец, с которым у тебя есть контакт, тебе нужен его опыт очень, и тебе мать нужна уже как советчик, как друг, она тебе нужна, даже если тебе уже 40 или 50 лет, потому что она прошла все равно по дороге жизни значительно дальше. Если это верующий человек особенно, то она больше тебя понимает. Вот, чтобы это не разорвалось, надо обязательно ребенком заниматься. Очень-очень советую вот эти сказки. Причем интересно, что они потом вырастают, а у меня сюжеты исчерпались, они посмотрели фильм, прибегают:
— Папа, ты, оказывается, нас обманул.
— А что такое?
— Это ты не придумал, это вот такой фильм был, мы посмотрели.
— Ну, ребята, что я могу сделать, ведь я не могу 4 раза в неделю на 40 минут сочинить интересный сюжет. Понимаете, невозможно, я ведь не Арина Родионовна. Но все равно, понимаете, контакт есть, причем я это использую даже на приходе. То есть я осень, зиму и весну рассказываю сказку детям, фиксирую ее основные сюжетные ходы, а потом мы выезжаем в летний лагерь с детьми приходскими. И там я эту сказку рассказываю им, но уже каждый день, перед ужином, часа полтора или час. Мне это чрезвычайно помогает, когда они вырастают в вопросах Исповеди. Конечно, я им не родной отец, это понятно, но, понимаете, есть доверие. То есть их колбасит, как мы сейчас говорим, да, в переходном возрасте у них почти рассыпались отношения с отцом и с матерью. Но батюшка — это не просто человек с бородой и, непонятно почему, — в длинной черной юбке, который чего-то от них хочет. Опять тот же механизм: это человек, которому я был интересен, когда был маленький, он пришел и говорил со мной о том, что мне было важно, поэтому я пойду к нему на Исповедь, и я могу ему открыться, и я могу выслушать его совет. И это работает даже с чужими детьми, а с собственными детьми это, безусловно, работает.
А ведь отец и мать — это люди, которые продолжают развиваться и в 18 лет, и в 25, и 30, и в 40, если у тебя есть живой отец, с которым у тебя есть контакт, тебе нужен его опыт очень, и тебе мать нужна уже как советчик, как друг, она тебе нужна, даже если тебе уже 40 или 50 лет, потому что она прошла все равно по дороге жизни значительно дальше. Если это верующий человек особенно, то она больше тебя понимает. Вот, чтобы это не разорвалось, надо обязательно ребенком заниматься. Очень-очень советую вот эти сказки. Причем интересно, что они потом вырастают, а у меня сюжеты исчерпались, они посмотрели фильм, прибегают:
— Папа, ты, оказывается, нас обманул.
— А что такое?
— Это ты не придумал, это вот такой фильм был, мы посмотрели.
— Ну, ребята, что я могу сделать, ведь я не могу 4 раза в неделю на 40 минут сочинить интересный сюжет. Понимаете, невозможно, я ведь не Арина Родионовна. Но все равно, понимаете, контакт есть, причем я это использую даже на приходе. То есть я осень, зиму и весну рассказываю сказку детям, фиксирую ее основные сюжетные ходы, а потом мы выезжаем в летний лагерь с детьми приходскими. И там я эту сказку рассказываю им, но уже каждый день, перед ужином, часа полтора или час. Мне это чрезвычайно помогает, когда они вырастают в вопросах Исповеди. Конечно, я им не родной отец, это понятно, но, понимаете, есть доверие. То есть их колбасит, как мы сейчас говорим, да, в переходном возрасте у них почти рассыпались отношения с отцом и с матерью. Но батюшка — это не просто человек с бородой и, непонятно почему, — в длинной черной юбке, который чего-то от них хочет. Опять тот же механизм: это человек, которому я был интересен, когда был маленький, он пришел и говорил со мной о том, что мне было важно, поэтому я пойду к нему на Исповедь, и я могу ему открыться, и я могу выслушать его совет. И это работает даже с чужими детьми, а с собственными детьми это, безусловно, работает.
Продолжение следует...
Фото: pixabay