Статьи

О Церкви, свободе и государстве

— Может ли Церковь в нашей стране быть свободной от государства (протоиерей Георгий Митрофанов служит в России, в Санкт-Петербурге — прим. ред.) ? Или этого не было и не будет?

— Это было трижды в нашей истории: в первые века монгольского завоевания, в краткий момент между февралем и октябрем 1917 года и в период первого президентства Бориса Ельцина.

Но позитивно использовать это время удалось лишь один раз: между февралем и октябрем 1917 года, когда и в Церкви, и в русском обществе сложился тот слой людей, которые стремились к свободе и к ответственности. Во Временном правительстве при всех переменах в составе его членов всегда преобладали люди, готовые предоставить Церкви независимость от государственного диктата. Именно тогда принцип «свободная Церковь в свободном государстве» удалось в наибольшей мере реализовать.

Раньше этого не только не было, но наоборот, церковная иерархия была убеждена, что ее миссия будет успешна только благодаря государству, а иногда и по его указанию. Так было в Византии, так было в православных поместных церквях. Даже в условиях завоевания православных народов иноверцами Церковь (не только русская) ухитрялась все равно оставаться на позициях вынужденного или добровольного сервилизма. Но, как ни парадоксально, двухвековое синодальное правление подготовило Церковь к дистанцированию от государства.

— Как это? Синодальный период считается временем наибольшего закрепощения Церкви государством.

— Так в том и парадокс. Государство — пусть и не очень быстро — шло по пути модернизации (употребим это страшное слово!) и демократизации, которые, что бы там ни говорили, базовые принципы христианской веры: свободный человек, свободная Церковь и свободное государство. Оказалось, что среди нашего духовенства и мирян Поместного собора было немало людей, которые к этому стремились в силу своего образования, воспитания и того опыта постепенных изменений, который начался с великих реформ Александра II и продолжился после 1905 года. В период с февраля по октябрь 1917 года настало их время.

Символом зависимости Церкви от государства был институт обер-прокуратуры. Но, как только обер-прокурором стал Антон Владимирович Карташев, он сразу же представил в правительство проект закона, который обер-прокуратуру отменял и устанавливал пост министра исповеданий, который не давал права вмешиваться в церковную жизнь.

— Ого! Человек пришел к власти и начал с того, что эту власть ограничил.

— Вообще поразительно, что обер-прокуратуру отменил не помазанный на царство православный государь, а люди, которых принято было воспринимать как достаточно далеких от Церкви. И именно они начали шаг за шагом ее освобождать.

На Поместном соборе был принят важный документ, в котором Православная Российская Церковь — впервые в истории — высказывала видение своего места в государственной и общественной жизни. Он так и остался на бумаге, поскольку Учредительное собрание было разогнано, но тем не менее это уникальный пример того, как Церковь выказывает готовность опираться в своей деятельности не на государство, как это было до сих пор, а на свободное общество. И, с другой стороны, — того, как государство готово ограничить свою власть и эту позицию принять.

К сожалению, элита, благодаря которой оказалась бы возможной кратковременная симфония Церкви и общества, вскоре была уничтожена революцией, гражданской войной, террором большевиков. Саму же Церковь объявили институтом, который должен прекратить свое существование.

Церковь пыталась выжить, сотрудничая с теми,

кто хотел ее убить


— Но хуже всего Церкви, как считается, пришлось не при Ленине и Сталине, а при Хрущеве.

— Хрущевские гонения были одним из этапов. По существу, Русская Православная Церковь пребывала в гонениях уже с декабря 1917 года, когда появились первые антицерковные декреты, до 1989 года как минимум. Менялись только формы. Я не случайно в своей книге пишу о том, что Церковь до 1927 года пребывала в гонении, а с 1927-го еще и в пленении. Что я хочу этим сказать?

Действительно, та самая Церковь, которая отстаивала свое право быть свободной, — а об этом писали такие выдающиеся церковные иерархи, как, например, священномученики митрополит Кирилл (Смирнов), митрополит Агафангел (Преображенский) или пока еще не канонизованный митрополит Иосиф (Петровых) — после революции выдвинула новый принцип, парадоксально звучащий: «Свободная Церковь в несвободном государстве» (про общество, конечно, никто тогда уже не вспоминал). Но с 1927 года формальную власть Церкви узурпирует митрополит Сергий (Страгородский), иерарх, который был убежден, что сохранить Церковь как институт можно лишь сдавшись в плен государству и пойдя на все его условия.

Что, по сути дела, не избавило от гонений. Церковь была почти уничтожена, осталась лишь управленческая структура, которая с 1943 года начала управлять уже не просто по традиционным принципам сервилизма, а в условиях жесточайшего подчинения государству.

И вот это ужасный парадокс времени: Церковь пыталась выжить, не противостоя, а сотрудничая с теми, кто хотел ее уничтожить. Люди, которым важна была свобода, отторгались, маргинализировались, репрессировались.

В итоге для нескольких поколений послевоенного духовенства само собой разумеющимся стал диктат государства. И более того, возник предрассудок относительно того, что гарантировать существование Церкви хоть в каком-то виде может только лояльность государству. Постепенно чиновник стал главным собеседником наших архиереев и высокопоставленных священнослужителей — не только в советское, но и в постсоветское время.

Я это объясняю еще и своеобразным стокгольмским синдромом. Мы прошли сквозь жуткий период тоталитаризма, и тогда у нас государство создало чувство страха и влечения, как у заложника к террористу. Он мог убить, но не убил, как не полюбить его за это.

— Тут всегда очень кстати приходится формула «нет власти не от Бога».

— Да, и еще «Церковь должна быть со своим народом», а на самом деле — с государством, каким бы оно ни было. В общем, большевистская революция нас не двинула вперед, а отодвинула назад на несколько веков. Мы вернулись к ментальности московской Руси и к Ивану Грозному.

Другое дело, что Церкви это далось ценой пролития крови тех, кого мы сейчас канонизируем как новомучеников.

Но увы, лучшим способом забвения наследия новомучеников является их торжественная канонизация.

Дескать, мы их прославили — и перевернули страницу. Будем ходить в Бутово, молиться о том, чтобы они помогли нам… в чем? Продолжать тот способ существования Церкви, против которого они боролись?

Жуткая подмена. Тем более что большинство тех, кого мы прославили, не были мучениками в традиционном смысле слова. Подобно представителям дворянства, буржуазии, казачества они стали жертвами политических репрессий. Их убили — и в Церкви не осталось людей с потребностью в свободной духовной и общественной жизни.

[...]

Без Европы нет России и Русской Церкви


— Что в эти дни, скажем так, вызывает у вас уныние и что дает надежду? 

— Еще с ранних школьных лет для меня были отдохновением поездки в парки Павловска и Царского Села. Это такой живой, воплощенный символ той самой России, которую мы потеряли. В период 90-х годов на краткий миг возникло ощущение, что это может вернуться. В советское время я жил надеждой, что возрождение все же наступит, а пока я буду вести жизнь в Церкви, которая является единственной хранительницей духовной, культурной, исторической, и вообще подлинной жизни. Сейчас я понимаю, что этого уже при моей жизни не случится. Общества у нас по-прежнему нет, а Церковь стала государством в государстве.

Я сейчас выскажу слова, многих смущающие и раздражающие. Для меня очевидно одно, Православная Церковь существовала преимущественно в кельях монастырей, в храмах, но мы никогда не заботились о том, чтобы сделать христианской повседневную жизнь православных русских людей. 

Впервые об этом стали задумываться в период синодальный, имперский. А что это означало? Это означало одно. Святой Владимир ввел Россию в мир христианской цивилизации, европейской цивилизации, частью которой — возможно, лучшей на тот момент — была и Византия. Потом мы от этого пути отошли и превратились в какой-то жуткий православный каганат под пятой ордынских ханов. Затем неожиданно Петр Великий попытался нас вернуть в мир христианской цивилизации. 

Для меня в России синонимом христианизации жизни является европеизация. Чем дальше от Европы — тем дальше от христианства.

— Ну на что у вас есть надежда? Не бывает же так, чтобы не было ее. 

— Христианами нас делает поражение. Когда мы понимаем, что никто, кроме Христа, нас не спасет. А как Он будет нас спасать? Он не придет сразу, пройдя по всем позициям, не поднимет всех ковидных, не решит всех наших проблем, не воскресит христиан и мусульман, недавно погибших в карабахском конфликте. Ничего этого не случится, потому что это нам Он завещал этот мир христианизировать. 

А значит, каждый из нас, понимая свою неспособность исцелять, воскрешать, преображать страну, мир и Церковь, должен осознать свою роль в той малой церкви, где его приход, его семья, люди, которых Господь посылает ему на жизненном пути, и хотя бы с ними построить добрые, христианские отношения. 

Поэтому нас спасет экклезиология Евангелия. Она очень проста. «Где двое или трое соберутся во имя Мое, там Я посреди них». Вот это неискоренимо, это уничтожить нельзя.

Источник

Текст приводится в сокращении.

Фото: minds.by

Церковь