Символ веры. Спаситель

<…> Остановимся прежде всего на слове «спасение». Оно известно каждому верующему и звучит так привычно, что уже не воспринимается во всей полноте своего смысла. Поэтому нужно со всей силой подчеркнуть, что христианство — это религия спасения, а не просто улучшения жизни, помощи в житейских невзгодах, отвлеченных норм и принципов поведения. А спасение предполагает гибель. О спасении, а не об утешении молит тонущий, летящий в пропасть или тот, чей дом охвачен пламенем. Между тем именно этот опыт гибели за долгие века христианской истории, похоже, выдохся, и большинство христиан, хотя по привычке и повторяет слова «Спаситель», «спасение», «спаси нас», переживает их иначе, чем христиане начальных времен. В самом христианстве произошла подмена не слов (ибо слова все те же), а их смысла, их, так сказать, внутреннего звучания.

И произошла эта подмена потому, что мы перестали ощущать себя существами действительно гибнущими, чья жизнь неумолимо движется к бессмысленному распаду, поглощается злом, животной борьбой за существование, похотью власти, войной всех против всех, ложью, отравляющей самые истоки жизни, всеобщей приговоренностью к смерти — всем тем, что пытается (и, увы, успешно!) затушевать наша пресловутая «цивилизация». Все это мы научились не замечать, а то уж очень страшно жить, все это мы научились «заговаривать» суетой повседневности. Нет, не случайно все оглушительнее гремит музыка, ускоряются темпы жизни, увеличивается объем новостей, которые обрушивают на нас день за днем. Человечество боится остановиться, боится задуматься, вслушаться в себя, оглядеться и увидеть вокруг страх, ненависть, зло и конечную гибель как саму жизнь, к которой оно приговорено.

Между тем именно таково ощущение, таков образ этой жизни и в Евангелии. Христос приходит к людям, «сидящим во тьме и в сени смертной» (ср.: Мф. 4: 16) — вот первое определение человеческой судьбы. Радость рождественской ночи сразу же омрачена: Ирод хочет убить Младенца и для этого убивает множество других младенцев. И вот, пишет евангелист Матфей, глас в Раме слышен, плач и рыдание… Рахиль плачет о детях своих и не хочет утешиться, ибо их нет (Мф. 2: 18). Только о любви, только о прощении проповедует Христос. Но откуда же эта ненависть, сгущающаяся вокруг и приводящая Его на крест? Ибо в центре евангельского повествования — ужас предательства, одиночества, кровавого пота, падающего на землю, а затем — неправедный суд, избиение, оплевание, предсмертная мука и вопль с креста: Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил? (Мф. 27: 46).

Вот образ мира и его жизни в Евангелии. Ибо достаточно на минуту задуматься, чтобы понять: все это всегда было и есть, потому что в мире царит гибель. И если не вернуться к этому ощущению, если не начать с него, то нет смысла в христианстве и ему, в сущности, нечего сказать людям. Ибо только раскрывая глубину и ужас гибели, христианство раскрывает себя, а вернее — Самого Христа, Его учение и Его призыв как спасение самой жизни, безнадежно оторвавшейся от своего содержания — от Бога и неба, от истины и вечности и в отрыве этом ставшей бессмысленным копошением существ, одинаково приговоренных к смерти.

Все это исповедуем мы, когда произносим простые и вечные слова Символа веры: «Нас ради человек и нашего ради спасения». Ибо ради всех нас и каждого в отдельности — ради меня, ради тебя — сошел с небес и воплотился Сын Божий!

И каждый раз, повторяя это утверждение, мы утверждаем также и наше знание гибели. Многие хотели бы удалить из христианства эту связь спасения и гибели. Многие хотели бы «обезвредить» христианство, сделать его придатком повседневной жизни, бытом, «старым, добрым обычаем». Но как не убрать из Евангелия Крест и Распятие, так не убрать из него и эту связь. Каждый христианин может сказать: «Всякая подлинная встреча с Христом раскрывает мне, прежде всего, тьму, гибельность и бессмысленность моей жизни. Я вижу Христа и потому понимаю, что жизнь, которой я живу, — не та, не настоящая жизнь, но пронизанная гибелью, осужденная на гибель. И вера моя в Христа с того и начинается, что каким-то таинственным, необъяснимым и тем не менее самоочевидным для меня образом я узнаю, что только Он может спасти меня, что только в Нем спасение мое и моих ближних, всех и всего.

«Нас ради человек и нашего ради спасения» — так все Евангелие, вся вера отнесены этими словами Символа веры ко мне и к моей жизни. И только ощутив это всем существом, я смогу уразуметь и то, в чем состоит это спасение.