Мальчика семи лет приводят на первую исповедь. Малыш волнуется, еще бы, представьте себя на его месте и вспомните, кто из нас не дрожал перед первым разговором с батюшкой?
Понятное дело, что маленький человечек еще не в состоянии по-настоящему испытывать чувство покаяния, но он уже понимает, что в своей еще совсем коротенькой жизни он что-то мог сделать не так, как этого ожидаем от него мы, люди взрослые.
Готовясь к разговору с батюшкой, мальчик мог бы предположить, что тот обязательно спросит его о молитве.
– Молишься ли, дружочек?
Но вопрос застигает его врасплох. Он растерянно смотрит на меня, и, разводя в стороны ручонками, отвечает:
– Нет.
– А почему же ты не молишься, дорогой мой?
– А действительно, – недоумевает малыш, – почему? – Но ответ находится быстро: – А мне некогда.
– Чем же ты постоянно занят в свои семь лет?
И мальчик, как существо простодушное, ничего придумывать не стал и сказал правду:
– Я играю, батюшка.
– А чем же ты играешь?
Исповедник укоризненно смотрит на священника-тугодума:
– Своими игрушками, конечно же.
Вот точно так же, как и этот ребенок, каждый из нас тоже играет, но только в свои игрушки. Все что угодно оправдывает наше духовное нерадение: и дачи, и машины, и работа, и дорога – все, все нам мешает. А бывает, что и взрослые тоже начинают играть в игрушки, и это так затягивает, что люди забывают и о возрасте, и о положении.
Один мой знакомый, уже совсем взрослый дядька лет под сорок, глава большого семейства, вдруг увлекся компьютерными играми. Высокопоставленный менеджер по продажам в одной из солидных московских фирм, он, заканчивая работу в офисе, каждый вечер спешит занять место за рулем своего мощного «туарега». И мчит по переполненным улицам столицы, обгоняя и перестраиваясь из ряда в ряд, чтобы выгадав несколько лишних минут, приехать домой пораньше и засесть за монитор домашнего компьютера.
И у него начинается совсем другая жизнь. В ней, этой второй своей жизни, он уже не торгует опостылевшими ему китайскими пылесосами и не просиживает днями напролет в душном кабинете, в закоулках какого-нибудь Китай-города. В ней он рыцарь, один из тех, кто вместе с такими же отчаянными сорвиголовами бесстрашно спускается в подземелье, чтобы сразиться в честном бою со свирепым людоедом и, отрубив его отвратительную голову, заработать дополнительные очки. Эти очки очень даже пригодятся в завтрашней битве с еще более свирепым и не знающим пощады противником.
Разумеется, что собраться вместе всему отряду из двадцати сорвиголов – задача не из легких, ведь «воины» проживают в самых разных частях света. Но когда они вместе, то от слаженности действий каждого из них зависит успех всего дела и даже чья-то жизнь. Пускай это жизнь виртуальная, но все же, когда побеждаешь, радость испытываешь по-настоящему. И хочется жить дальше, идти вперед и не сдаваться. Конечно, реальная суета с пылесосами, обязанности отца и мужа отвлекают от подвигов, но, слава Богу, ненадолго. Вот и мчит верный «туарег» силами всех своих трехсот лошадей по вечерним улицам Москвы, спеша доставить хозяина к новым битвам и приключениям в его второй, но уже не менее реальной жизни.
Одно смущает, в этих играх нет места Богу. Если Бог и играет, так только с малыми детьми, я это вижу, когда вношу их в алтарь. Но Он не участвует в забавах взрослых. В мире иллюзий нет Бога, Он слишком реален.
Сегодня в нашей прагматичной жизни свидетельством успеха и реализации человека становится размер его банковского счета и наличие неизменного джентльменского набора: квартиры, дачи и внедорожника – только душе этого мало, она умирает, если не питать ее чем-то возвышенным и настоящим, хотя при его отсутствии, она временно и соглашается на суррогаты.
На днях в храме ко мне подходит представительный хорошо одетый москвич и просит покрестить его знакомую. Отвечаю:
– Обязательно покрестим, только сперва нам нужно будет с ней встретиться и пообщаться. А чтобы лишний раз не гонять человека в такую даль, пускай она заранее прочитает одно из Евангелий, ну хотя бы, самое коротенькое, от Марка.
Вижу смущение на его лице:
– А без предварительной встречи никак не обойтись? Может, достаточно будет общения по телефону?
Как ему объяснить, что прежде чем крестить, необходимо донести до человека всю важность этого шага? Что после таинства она должна будет жить уже иначе, много ответственнее и внимательнее к самой себе и окружающему миру. А кроме всего прочего, еще и мне самому, подобно любому человеку, что трудится за станком или на стройке, больно видеть «брак» в своей работе, а крещение «в пустоту», это и есть такой брак.
– Вот вы, например, – спрашиваю его, – кем работаете?
Он, было, открыл рот, чтобы ответить, а потом задумался.
– Трудный вопрос, батюшка, с ходу и не ответишь. Действительно, кто я такой, чем занимаюсь, как бы это правильно назвать? А, – махнул он рукой, – проще всего сказать – менеджер, хотя по образованию я технарь.
Как много у нас появилось «менеджеров», раньше, в годы моей юности, их называли «снабженцами» или «торгашами», или еще как-то. Но никто из нас, заканчивавших школу, не мечтал о такой карьере. Мы шли учиться на инженеров, строителей, врачей, педагогов, военных. Мы хотели строить и создавать, учить и защищать. Торговать шли единицы, и в нашей среде этого почему-то стыдились. У нас презирали спекулянтов и барыг, хотя охотно пользовались их услугами. Помню, как моя подружка, желая меня позлить, говорила приблизительно так: «Ну а потом ты, скорее всего, женишься на какой-нибудь торгашке».
Понятно, что без торговли не обойтись, но когда в стране только и делают, что торгуют, душа начинает тосковать. Нет нужды в армейских офицерах, инженерах, знающих строителях и рабочих – не требуются, и народ идет торговать. Но мы-то народ христианский жертвенный, нам идею подавай, нам без подвига скучно, не приучены мы с мандаринами на рынках стоять, это занятие для духовных плебеев, а мы дети своих родителей.
Вот и забываемся, кто пообразованнее – в виртуальных игрушках, кто попроще – в водке, а кто-то, органично совмещая одно с другим. Только чем глубже человек погружается в мир иллюзий, тем все дальше и дальше уходит от Креста. Мы рубим сук, на котором сидим.
Конечно, пили и раньше, но если человек слишком уж этим увлекался, его отправляли в ЛТП. Сегодня, когда пьянство уже стало неизменным фоном нашего бытия, о бывших профилакториях остается только мечтать. Доходит до того, что мать приходит в милицейский участок и умоляет участкового посадить сыночка годика на три – иначе погибнет.
Однажды пригласили меня в больницу причастить умирающего. Я хорошо его знал. Он попивал понемногу, но не так, чтобы очень, и вдруг ему такое испытание: они с сестрой после смерти матери продали ее квартиру, а деньги, как и положено, поделили пополам. И такая сумма попала в руки пьющему человеку. Он пил полгода, не выходя из дома, причем через три месяца сломал бедро и, не заметив этого, продолжал пить. А сейчас он лежал и умирал на больничной койке.
– Ты посмотри, батюшка, что от человека осталось, – и сестра откинула одеяло.
Так выглядят узники концентрационных лагерей. Это на самом деле страшно. Но, что удивительно, человек, лежа в палате, продолжал пить. Нет, уже никто не носил ему водку, он пил виртуально. Пил и курил.
– Смотри, смотри, – показывает мне его сестра.
Умирающий протягивает руку к несуществующей рюмке и подносит ее к губам.
– Ну, за все хорошее, – произносит он тост и опрокидывает содержимое в рот. Крякнув, крепкая, мол, зажигает сигарету. Выкуривает в три затяжки несуществующую сигарету и откидывается на подушку. Через пару минут процесс повторяется вновь, и так сутками.
Время от времени он приходит в себя, узнает окружающих и начинает плакать:
– Простите меня, Христа ради.
В один из таких моментов мне и удалось его причастить.
Каюсь, не люблю алкоголиков, осуждаю этих людей. И тем не менее, два первых имени в моем синодике, которые я поминаю на всех без исключения литургиях и панихидах, это имена, в общем-то, незнакомых мне пьяницы и блудницы, отца и дочери.
Эта история случилась уже много лет назад. В тот день за мной заехали в церковь и повезли на самую далекую окраину соседнего с нами городка. Сам-то городок слова доброго не стоит, а меня повезли еще и на его окраины, где люди живут в бараках. Все это, конечно, очень условно, и «живут» условно, и «люди» – тоже условно. Казалось, что в той грязи и нищете если и мог кто существовать, так только горькие пропойцы.
Меня провели в маленький дощатый домик с низким-низким потолком. Посередине комнаты на столе стоял гроб, в нем лежал мужчина, еще нестарый, но уже изрядно потрепанный жизнью. Вокруг стояло несколько женщин, и никто не плакал, все спокойно наблюдали за тем, как я разжигаю кадило и достаю требник. Я начал отпевание, и только тогда заметил в углу рядом со шкафом, девушку, сидящую на стуле. Она сидела молча, а в ее глазах набухли и словно застыли огромные капли слез. Они не стекали по щекам, а наполняя глаза и становясь все больше и больше, подобно увеличительному стеклу, делали эти глаза неправдоподобно большими. И было в них столько горя и столько отчаяния, что мне даже стало как-то не по себе.
Продолжая отпевать, я было подумал: «Вот, закончу службу и обязательно постараюсь ее утешить. Могу же я проявить к человеку участие, правда? А, с другой стороны, нужны ли ей мои слова, да и что я ей скажу? Наверняка, она человек неверующий, еще чего не так поймет». Представил, как это неуклюже будет выглядеть со стороны, и не стал ничего говорить. Молча всем поклонился и ушел. Да и сколько таких трагедий на моем пути, сотни и сотни, а сколько их еще будет. И везде люди плачут, везде вызывают к себе сочувствие, но если со всеми сопереживать, никакого сердца не хватит.
На дворе была уже поздняя осень, милицейский уазик, на котором меня возили на отпевание, с разгона преодолевал на своем пути многочисленные препятствия. Мне было даже интересно, неужели мы так нигде и не застрянем? И тогда мой, молчавший до того попутчик, неожиданно заговорил.
– Вот этот самый Юра, что вы отпевали, он отец той самой девушки, которая сидела за шкафом, ее Катей зовут. Такая семья для этих мест самая что ни на есть обычная. Юра раньше работал здесь же в лесхозе, а как лесхоз от перестройки распался, так и он место потерял. Катька, дочка его, она та еще штучка, много отцу крови попортила. Уже лет с четырнадцати с мужиками путалась и даже, говорят, на большую дорогу к дальнобойщикам выходила. Хотя здесь это так, в порядке вещей. Но прошло время и Катька стала болеть. Не знаю, говорили, что все это их бабка покойная. Она, понимаешь, верила, все в церковь к вам ездила и Катьку, когда та была еще маленькой, с собой брала. Бабка здесь покойников обмывала, читала по ним, и все это за так, Христа ради. Часами на коленках простаивала, за внучку свою молилась, чтобы та, значит, образумилась. Вот, видать, и вымолила. А Юрка, как без работы остался, так и начал пить по-черному. Он и раньше выпить не брезговал, а уж тут-то без всякого контроля, как с горки покатился.
Когда Катька заболела, местная фельдшерица ему говорит, мол, кончай пить. Бери дочку и вези ее в область, проверить ее надо, что-то совсем девку скрутило. Тот день не попил и поехали. В области посмотрели и сказали, что дела ее плохи. Если Катьку не лечить, то болезнь может зайти далеко, а еще ей нужны витамины, мясо, масло. А уж как организм маленько окрепнет, тогда станут операцию делать, без нее, мол, не обойтись, только стоит она вот столько, так что, сродники, ищите деньги.
С той поездки Юрку словно подменили. Бросил пить, пошел по соседям денег в долг просить. Те сомневаются: «Юрк, ну как тебе давать, ты же немедля все спустишь и себя и девку пропьешь». Но народ у нас добрый, дали ему взаймы, а он накупил расхожего товара и стал торговать. И дело у него, было, пошло, воспрял духом мужик. Как копейку заработает, так и в больницу к дочке. Продуктов навезет, фруктов. Да еще и на операцию откладывает. А народ-то у нас знаешь какой, кто жалеет, а кто и завидует, Юрка-то ишь как деньгу зашибает, и самое главное, что не пьет.
Время подошло к операции, а Юрка уже и денег наторговал. В назначенный день, собрался он, уже было в больницу ехать, за операцию платить, да видать с кем-то на радостях поделился, вот его утречком у платформы и встретили – так мужика избили, что мама не горюй.
Кате операцию, понятно, делать не стали, а Юрка с того дня все лежал пластом в своем бараке и не мог подняться. Но потом встал-таки и ходил, всем телом опираясь на палку. «Мне, – говорит, – разлеживаться никак нельзя, время уходит».
Снова денег нашел, но далеко уже не ездил. Мелочовки разной накупил: орешков соленых, воблы, пива в банках – и по рабочим электричкам ходил, работягам предлагал. Только сил у него совсем уже не было, все ж нутро отбито. Губы закусит, чтобы не стонать, и уже не идет, а ползет под рюкзаком на своей палке. Мужики в электричках Юрку знали, и даже сочувствовали, старались больше у него покупать. Как увидят, кричат: «А, Юрок, давай ползи сюда, тащи пива».
Может, он бы и сумел еще денег наторговать, да только сам уже стал изнутри разлагаться. Однажды встал утром и снова хотел было на свою торговлишку ехать, а рюкзак поднять не может. Потом прилег, вроде как бы еще силенок набраться, но так уже больше и не встал. Хотел, пытался, а ноги не слушаются, руками за палку хватается, подтягивается, а ноги никак. Лежит плачет да все твердит: «Не успел, не успел…»
Болезнь у девушки приняла крайнюю форму, и ее признали неоперабельной. Возможно, с самого начала она была уже обречена, и врачи просто тянули с ответом. Может, жалели мужика, а может, денег с простака хотели поиметь, сейчас этого уже никто и не помнит.
Вот и видел я на отпевании, как смотрела она глазами, полными слез на того единственного, кому была дорога, и кто ее любил так искренне, как никто больше за всю ее недолгую и непутевую девятнадцатилетнюю жизнь.
А где-то по февралю следующего года знакомые попросили меня послужить панихиду на старом городском кладбище. Погода была хорошая, и хотя кругом лежал снег, но было безветренно и не холодно.
Помолившись, я собрал свой саквояж и решил, оставив родственников, немного побродить между могил. Чуть было поднялся вверх и влево от того места, где служил, и сразу же наткнулся на две могилки. На одной из них, совсем свежей, с большой фотографии на меня смотрело лицо молоденькой девушки. Я узнал ее сразу, по глазам, хотя они улыбались и в них не было даже намека на те огромные набухшие капли слез, что сразу увеличивали их чуть ли не вдвое. И как же мне стало больно, что не сказал я ей тогда ни одного доброго слова.
Через несколько лет уже у нас в поселке одна молодая мать станет искать огромную по тем временам сумму денег на то, чтобы спасти своего ребенка. Исход был почти предрешен, но оставалась маленькая надежда, и она не сдавалась. Средства собирали чуть ли не всем районом, а их ближайший родственник, один из самых богатых у нас людей, не дал ни копейки. Наверное, он думал, зачем такие деньги кидать на ветер, все одно дитя погибнет. И ведь как в воду глядел. Действительно, несмотря на все старания врачей, девочка умерла, а денежки он свои сохранил. И осудить бы человека, но за что? Если у него уже сложилась собственная система ценностей, и в этой системе жизнь родного человека не является ценностью.
А я часто Юру вспоминаю. Вот как, бывает, жизнь поворачивает, вроде горький пьяница, пустой, ненужный никому человек, а ушел, и земля осиротела.
Недавно снова побывал в тех местах. Стал было у людей про Юру расспрашивать, а его никто толком не помнит. А богатый человек живет и хорошо живет. Я иногда его встречаю и тогда немедленно вспоминаю Юру. Их истории и судьбы в моем сознании слились воедино да так, что порой, честное слово, начинаю их путать, кто же из них двоих уже действительно умер, а кто жив и продолжает жить.
Фото: открытые интернет-источники