Соловей в нашем сердце

Конечно, хотим мы Бога; но не все это знают. Как же об этом узнать? Не только по чьей-то молитве, и не по разумным доводам, а по опыту — по беспокойству, о котором говорит Августин, по ощущению суеты, о котором говорит Екклесиаст. Прежде чем найти Бога, мы находим дырку, отверстие, которое ничем другим не заполнить. Каждый, не только «верующий» (что бы это слово не значило) создан, рожден, предназначен, чтобы есть пищу от Бога (Пс.103:27). Когда мы хотим прокормиться чем-то другим, мы голодаем.

Глубоко в нашем сердце живет соловей — назойливая, но бесконечно ценная птичка, которая просит пищи себе. Живет он гораздо глубже, чем множество зверей, которые просят громко, и проще простого не расслышать его, да и голос у него тихий, как веяние тихого ветра на Хориве (3Цар.19:12). Но если мы не обращаем на него внимания, мы не найдем покоя, сколько бы ни кормили зверей (хотя их не прокормишь), ибо соловей — это мы и есть, это мы голодаем.

Его не выплюнешь, не изблюешь, как пытался сделать рыцарь из «Седьмой печати»:

«Рыцарь. Почему я не могу убить Бога во мне? Почему Он живет в унижении и муке, хотя я браню Его и стараюсь вырвать из сердца? Почему от Него никак не избавиться? Ты меня слышишь?

Смерть. Да.

Рыцарь. Я хочу ведения, а не веры… Я хочу, чтобы Бог протянул мне руку, открыл Себя, заговорил со мной.

Смерть. А Он молчит.

Рыцарь. Я зову Его во тьме, там никого нету…

Смерть. Может, и нет.

Рыцарь. Тогда жизнь ужасна. Нельзя жить перед лицом смерти, зная, что все — ничто» (И. Бергман "Седьмая печать").

Мы пытаемся успокоить тихий, жуткий голос. Мы суем соловью корм для кошек, корм для собак, для обезьян (этот — чаще всего). Но он просит соловьиного корма, а у нас его никак не найти. Мы морим соловья голодом, но он жив. Мы заглушаем его голос, но, как рыцарь у Бергмана, не можем его убить.

Вот наша главная беда, главная неудача — нам не удовлетворить самое глубокое желание. Чтобы это восполнить, мы тешим другие желания, кормим других зверей. У нас есть замечательная кормушка — та фабрика услад, та нескончаемая игра, которую мы называем современным технологическим обществом. Мы слишком заняты, чтобы слышать соловья, — ведь голос его слышен лишь в тишине:

Вдоль стойки знакомые лица,

Те же, что и вчера.

Музыка не смолкает,

Огни горят до утра.

Чтоб мы не могли забыться

Средь призрачной суеты,

Несчастные, злые дети,

Боящиеся темноты.

У. Х. Оден

Если нам хватит ума, мы на всю свою жизнь заглушим соловьиный голос всякими другими звуками (помните, он — очень тихий). Если, на нашу беду, хватит ума… Механизмы самообмана умны, и больше всех обманывается тот, кто считает, что он-то себя не обманывает.

Но мы не только обманываем себя, есть в нас и правда, она сильнее. Вот почему не насыщает нас обезьяний корм мирских удач и удовольствий. Дело не в том, может ли мирской успех дать нам прочное счастье — не может, а в том, достаточно ли мы честны, чтобы произнести великое слово «Почему?», которое движет горами. Если нам не повезло, как Александру Великому, и мы завоевали весь мир, мы плачем вместе с ним, что больше завоевывать нечего. Почему? Если мы несчастливы, как Екклесиаст, если мы не видели все под солнцем, мы горюем и страдаем, как он, о суете сует. Чего же нам надо? Под солнцем есть красота, есть добро, есть смысл — что нам еще нужно? Мы твердим: «И это все?» — словно дети, перебирающие рождественские подарки. «Ну что за жадность, что за неблагодарность!» — думаем мы, и притворяемся, что довольны; но ненадолго. Рано или поздно приходится спросить соловья: «Чего же ты хочешь?» В конце концов от правды не уйдешь, от нее можно уйти лишь в начале. Даже ад — это правда, которую мы узнали слишком поздно — «…сойду ли в преисподнюю, и там Ты» (Пс.138:8).

Так что разберемся, пока не стемнело. Чего мы хотим? Чего ищут дети, перебравшие тысячи подарков? Того же самого? Побольше обезьяньего корма? Неужели нам только и нужно пожить подольше, или жить намного дольше? Нет, нам нужна другая жизнь.

Ребенок в нас жаден — ему обещали совсем другой подарок, живой, вроде щенка или котенка, а в каждом пакете неживые вещи, механические игрушки. Обезьяний корм.

Кто же внушил такую мысль? Кто обещал щенка, кто сказал о небе? Когда это было? Почему мы поняли? Мы узнаем это, вспоминаем; когда же мы это знали и видели, когда забыли? С нами этого не было, мы только чувствуем, что этого нет, и ничто не заполнит дыру в сердце. Но мы узнаем это по самым слабым намекам, в тысячах едва заметных подобий. Мы знаем неведомое не хуже, чем утраченного друга.

Знаем целиком, не по частям; знаем как род, как общество, ибо общество наше создано не только людьми и для людей, но и из людей. На обществе — наш отпечаток, наш образ. История наша — голос голодного соловья. «Почему из всех животных у одного человека есть история? (…) Потому что мы хотим стать не такими, какие мы есть. Пока что люди творят историю, толком не зная, чего хотят и что дало бы им счастье. Собственно, они скорее делают себя еще несчастней и называют это прогрессом» (Н. Браун "Жизнь против смерти. Что такое история с точки зрения психоанализа?").

Похожий вопрос ставит Фрейд в «Цивилизации и недовольстве». Он говорит, что с помощью техники мы удовлетворили большую часть желаний, которые в прежних обществах препоручали вымышленным богам, и стали как боги. А потом задает поразительно простой вопрос: «Почему же мы несчастливы?» И дает поразительно простой ответ: «Не знаю». (Спасибо Тебе, Господи, за честных атеистов!)

Из книги "Небеса, по которым мы так тоскуем"

Фото: открытые интернет-источники

Фото носят иллюстративный характер.