Николай Заболоцкий Думая о великом поэте, которому ты мог бы стать современником (Заболоцкий умер в пятьдесят с небольшим лет от инфаркта, вызванного личной драмой), — я вспоминаю о своей первой встрече с его стихами. Она случилась в школьные годы благодаря прозаику Юрию Герману, его «оттепельной» эпопее о хирурге Устименко (срединная часть — «Дорогой мой человек» — известна своей экранизацией). Эту книгу дала мне мама.
Там, ближе к концу трилогии, главный герой вечеряет со своей теткой, недавно вызволенной из сталинского лагеря (и не утратившей упрямую веру в коммунистические идеалы). Доктор мучается бессонницей — он самоотверженно ставит на себе опыты с облучением, — и тетка, чтобы подбодрить племянника, предлагает ему «стишок»:
«Очень он ко мне почему-то привязался, этот стишок, — задумчиво произнесла Аглая Петровна. — Бывало — так трудно на душе, так пусто, так дико, а вспомнишь — и улыбнешься на эту самую картошку. Слушай!»
«…Колотушка тук-тук-тук, / Спит животное Паук, / Спит Корова, Муха спит, / Над Землей Луна висит, / Над Землей большая плошка / Опрокинутой воды. / Спит растение Картошка. / Засыпай скорей и ты!..» («Меркнут знаки зодиака», 1929).
Так он вошел в мою жизнь. Позже я прочитал и его блистательные переводы — от «Слова о полку Игореве» и «Витязя в тигровой шкуре» до озорного Рабле, переложенного для детей. Конечно, навсегда полюбил стихи. А в новом времени пришла «История моего заключения» и замечательно написанная его сыном биография.
И вот теперь, когда я нахожусь в том возрасте, когда он писал свою гениальную позднюю лирику, прочитав все его книги и книги о нем самом, — понимаю твердо и радостно: наша поэзия второй половины прошлого века обрела в его лице свое оправдание и свой, как писали классики, «патент на благородство». Великий поэт, великая душа.
Все, что было в душе
Все, что было в душе, все как будто опять потерялось, И лежал я в траве, и печалью и скукой томим. И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним.
И тогда я открыл свою книгу в большом переплете, Где на первой странице растения виден чертеж. И черна и мертва, протянулась от книги к природе То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь . И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять. Трепетало в листах непривычное мысли движенье, То усилие воли, которое не передать.
И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась. И запела печальная тварь славословье уму, И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.
1936
* * *
Когда вдали угаснет свет дневной И в черной мгле, склоняющейся к хатам, Все небо заиграет надо мной, Как колоссальный движущийся атом, -— В который раз томит меня мечта, Что где-то там, в другом углу вселенной, Такой же сад, и та же темнота, И те же звезды в красоте нетленной.
И может быть, какой-нибудь поэт Стоит в саду и думает с тоскою, Зачем его я на исходе лет Своей мечтой туманной беспокою.
1948
О красоте человеческих лиц
Есть лица, подобные пышным порталам, Где всюду великое чудится в малом. Есть лица — подобия жалких лачуг, Где варится печень и мокнет сычуг.
Иные холодные, мертвые лица Закрыты решетками, словно темница. Другие — как башни, в которых давно Никто не живет и не смотрит в окно.
Но малую хижинку знал я когда-то, Была неказиста она, небогата, Зато из окошка ее на меня Струилось дыханье весеннего дня.
Поистине мир и велик и чудесен! Есть лица — подобья ликующих песен. Из этих, как солнце, сияющих нот Составлена песня небесных высот.
1955
Это было давно
Это было давно. Исхудавший от голода, злой, Шел по кладбищу он И уже выходил за ворота. Вдруг под свежим крестом, С невысокой могилы, сырой Заприметил его И окликнул невидимый кто-то. И седая крестьянка В заношенном старом платке Поднялась от земли, Молчалива, печальна, сутула, И, творя поминанье, В морщинистой темной руке Две лепешки ему И яичко, крестясь, протянула. И как громом ударило В душу его, и тотчас Сотни труб закричали И звезды посыпались с неба. И, смятенный и жалкий, В сиянье страдальческих глаз, Принял он подаянье, Поел поминального хлеба. Это было давно. И теперь он, известный поэт, Хоть не всеми любимый, И понятый также не всеми, Как бы снова живет Обаянием прожитых лет В этой грустной своей И возвышенно чистой поэме. И седая крестьянка, Как добрая старая мать, Обнимает его... И, бросая перо, в кабинете Всё он бродит один И пытается сердцем понять То, что могут понять Только старые люди и дети.
1957
* * *
Разве ты объяснишь мне — откуда Эти странные образы дум? Отвлеки мою волю от чуда, Обреки на бездействие ум.
Я боюсь, что наступит мгновенье, И, не зная дороги к словам, Мысль, возникшая в муках творенья, Разорвет мою грудь пополам.
Промышляя искусством на свете, Услаждая слепые умы, Словно малые глупые дети, Веселимся над пропастью мы.
Но лишь только черед наступает, Обожженные крылья влача, Мотылек у свечи умирает, Чтобы вечно пылала свеча!