Последний враг

Скажем прямо и без обиняков: вопрос о религии, о Боге, о вере неотделим в человеческом сознании от вопроса о смерти или, вернее, о том, есть что-нибудь после смерти или нет. Это пресловутый, не перестающий мучить человека вопрос о загробном мире. А так как никаких «научных», т. е. поддающихся проверке доказательств ни в ту ни в другую сторону здесь нет, вопрос этот остается, так сказать, вечно открытым и вызывает на протяжении тысячелетий страстные и мучительные споры.

Правда, официальные отрицатели потустороннего мира претендуют на какие-то «научные доказательства», позволяющие отрицать существование чего бы то ни было после смерти, в том числе бессмертие души. Но все эти «доказательства» можно разбить так, как разбивает их почти мимоходом писатель Набоков. Заметим при этом, что сам Набоков — человек неверующий. Вот в одном из его романов умирает после долгой и мучительной болезни человек. За несколько минут до смерти он пришел в себя, очнулся от длительного бреда, и к нему со всей силой возвращается в последний раз вопрос: есть что-нибудь там, после, или нет? В комнате, где лежит умирающий, закрыты ставни, и за ставнями слышится журчание воды. И вот умирающий говорит себе: «Конечно, ничего нет, это так же ясно и очевидно, как-то, что за окном идет дождь». «А между тем, — замечает автор, — за окном сияло радостное весеннее солнце и квартирантка верхнего этажа поливала цветы на подоконнике, и вода, журча, лилась на нижнее окно». Таково ироническое опровержение всех подобных «доказательств» Набоковым. Да, идет дождь — ясно и очевидно! А на деле нет никакого дождя, есть солнце. Отсюда понятно, что не к науке надо обращаться с вопросами о загробной жизни — науке тут, в сущности, делать нечего. Ибо она занимается исключительно посюсторонним миром и все ее методы, инструменты, гипотезы и выводы только к нему, к его изучению и приспособлены.

Но если не к науке, то к чему же? К философии? Да, философия уже на заре человеческой мысли пыталась дать окончательный ответ на этот мучительный вопрос. Вот знаменитый диалог Платона «Федон», целиком посвященный доказательству бессмертия души, — по всей вероятности, одна из самых глубоких книг на эту тему. И не случайно герой другого литературного произведения судорожно ищет именно эту книгу перед тем, как покончить самоубийством. «Вот сейчас узнаю, — говорит он, — есть ли там что-либо или нет» (подразумевается герой романа М. А. Алданова «Пещера» (1934) Александр Браун). Книгу он, правда, не находит. Но все же и доказательства Платона действуют, кажется, только на тех, кто и без него уже верит в это самое бессмертие души. Что-то не слышно, чтобы кто-нибудь на протяжении всей истории человечества, прочтя платоновского «Федона», сказал: «Да, раньше я не верил в бессмертие души, но вот Платон доказал его, и теперь я верю!» И то же можно сказать почти про все философские попытки это сделать.

Дополнительная трудность или же недостаток доказательств вроде платоновских в том, что ради утверждения другого мира они, в сущности, отрицают реальность и ценность мира посюстороннего. Вся жизнь мудреца, говорит Платон, есть вечное умирание, в этом мире — только страдания, только бессмыслица, только мучительные перемены, и, значит, должен быть другой мир, где все — счастье и блаженство, все — вечность и неизменность. Но ведь именно против подобного развенчания этого единственно ведомого нам мира, против его отрицания, обесценивания, обессмысливания и произошел в мире великий бунт, великий отход человека от религии. Ибо не может быть так, что Бог сотворил мир, жизнь и всю их красоту, все их возможности только для того, чтобы человек отказывался от них во имя неизвестного, всего лишь обещанного ему другого мира! А поскольку именно к этому призывают, по-видимому, все религии, то долой религию, обойдемся без нее, станем жить как можно лучше здесь на земле!

Получается, что человечество разделилось на два лагеря, вечно враждующих друг с другом из-за осмысления смерти. Одни во имя потустороннего мира отрицают этот мир и его жизнь, уступая их бессмыслице и злу, ибо только там, говорят они, нет ни зла, ни бессмыслицы. Другие во имя этого мира, во имя здесь, отрицают всякую возможность вечности и, таким образом, превращают человека в нечто мимолетное и случайное. Но можно ли признать любое из этих решений приемлемым? Неужели выбор, стоящий перед нами, — это и вправду выбор между двумя абсурдами? С одной стороны — вера в Бога Творца, но отрицание Его творения, жажда уйти из мира Божия, с другой — утверждение этого мира как ужасающего по своей бессмыслице, ибо тот, кто только и может им наслаждаться, а именно человек, есть в нем случайный гость, обреченный на полное уничтожение.

Такая дилемма приводит к вопросу, который должен задать себе каждый из нас: «Как я на самой последней глубине своей отношусь к смерти? Что говорит о ней моя вера, основанная на учении о Воскресении?» Именно отсюда начинается обсуждение этой бесконечно мучительной проблемы. И, может быть, все дело в том, что настало время подойти к ней с мужеством и смирением.

Последний же враг истребится — смерть (1 Кор. 15: 26). Так на заре христианства пишет апостол Павел, обратившийся к Христу от яростного преследования, от страстной ненависти к христианам. В прошлой беседе я говорил, что вопрос, точнее, недоумение о смерти стоит в самой сердцевине человеческого сознания и что отношение человека к жизни, то, что мы называем его мироощущением, или мировоззрением, определяется, в сущности, отношением к смерти. Я говорил также, что существует в основном два таких отношения и оба явно неудовлетворительны, оба не дают настоящего ответа. С одной стороны, это своего рода отрицание жизни во имя смерти. Я цитировал греческого философа Платона: «Жизнь праведника есть вечное умирание». Здесь, как и во многих религиях, смерть побеждает, неизбежность ее обессмысливает жизнь, ибо если каждому суждено умереть, то лучше все надежды, все упования перенести туда, в таинственно-потусторонний мир. Но такой ответ я называю неудовлетворительным, потому что именно о потустороннем мире и не знает ничего человек. А как можно сделать предметом своей любви то, чего не знаешь? Отсюда — и я тоже говорил об этом — восстание человечества против «погребальных» философий и религий, отрицание этих печалью пронизанных мировоззрений. С другой стороны, отрицая их во имя этой жизни, этого мира, человек не освобождается от навязчивого ощущения приближающейся смерти. Напротив, лишенный перспективы вечности, он делается еще более хрупким, еще более эфемерным на этой Земле: «И мы по квартирам пройдем с фонарем, и тоже поищем, и тоже умрем», — писал Пастернак.

И вся современная цивилизация пронизана, оказывается, страстным желанием заглушить страх смерти и каплющее из нее, как яд, чувство всеобщей бессмыслицы. Что такое напряженная борьба с религией, как не безумное стремление выкорчевать из человеческого сознания память о смерти и, следовательно, вопрос: «Для чего живу я этой мимолетной, хрупкой жизнью?» Итак, два ответа, и оба в конечном итоге настоящего ответа не дают. Это заставляет нас спросить: «Что же говорит о смерти христианство?» Ибо, даже и не зная почти ничего о христианстве, мы не можем не помнить, хотя бы смутно, что его подход к смерти — другой, не сводимый ни к одному из тех, о которых говорилось. Этот подход ясно выражен в словах апостола: Последний же враг истребится — смерть (1 Кор. 15: 26). И вот мы сразу же попадаем совсем в другое измерение: смерть — это враг, который должен быть истреблен! И сразу оказываемся бесконечно далеки от Платона с усилиями заставить нас не только свыкнуться с мыслью о смерти, но и полюбить ее, сделать саму нашу жизнь, как он говорит, постоянным упражнением в смерти. Христос плачет у гроба Своего умершего друга Лазаря — какое это потрясающее свидетельство! Христос не говорит: «Ничего, зато он теперь в раю, ему хорошо, он освободился от этой трудной и печальной жизни…" Христос не говорит всего того, что говорим мы в своих жалких неутешительных утешениях, — Он плачет. А затем, по рассказу Евангелия, воскрешает Своего друга, т. е. возвращает его в ту самую жизнь, освобождение от которой мы якобы и должны принимать за благо. И разве не составляет сердцевину христианства Пасха с ее радостной вестью, что смерть побеждена, что «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ»; разве не вошло христианство в мир и не побеждало его столетиями неслыханной вестью о том, что поглощена смерть победой; разве христианская вера не есть вера в воскресение Христа из мертвых и в то, что «восстанут мертвые и сущие во гробах возрадуются»? (ср.: «Воскреснут мертви, и восстанут сущие во гробех, и все земнороднии возрадуются» (Великая суббота. Утреня. Канон. Песнь 5, ирмос)) Да, конечно, все это так, но, пожалуй, и в самом христианстве, и у самих христиан тоже ослабела эта победная, эта действительно новая и, с точки зрения мира сего, безумная вера. И христиане тоже стали тихенько возвращаться к Платону с его противопоставлением не жизни и смерти как двух врагов, а противопоставления двух миров: этого и потустороннего — мира, в котором якобы блаженствуют бессмертные души людей. Но ведь Христос говорил совсем не о бессмертии души, он говорил о воскресении мертвого, и как не видеть, что между двумя этими явлениями существует целая пропасть. Ведь если дело только в бессмертии души, то тогда, в сущности, и смерти никакой нет и зачем тогда все эти слова о победе над ней, о разрушении ее и о воскресении? Последний же враг истребится — смерть. Так вот, спросим себя: в каком же смысле смерть — враг? Чей она враг? И если так, то как же стал этот враг царем земли и владыкой жизни? Помните стихотворение Владимира Соловьева:

Но как же можем мы не звать владыками все то, что стало нормой, законом существования, с чем давно уже примирился сам человек, против чего он сам перестал протестовать и возмущаться и в своей философии, в своей религии, своей культуре ищет с этим врагом какого бы то ни было примирения и компромисса? Да, неслыханно христианское учение о смерти. И сами христиане его не выдерживают. Ибо не о примирении со смертью, а о восстании против смерти идет речь в христианстве. И когда об этом говорят, как говорил «безумный» русский философ Федоров, то сразу раздается голос разума, голос примирения, голос неизбежности. Но если так, повторяю, бессмысленна христианская вера, ибо уже апостол Павел сказал: Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна (1 Кор. 15: 17). Вот к этой теме, христианскому пониманию смерти мы и перейдем в следующей нашей беседе.

В прошлой беседе я вспоминал евангельский рассказ о Христе, плачущем у гроба Своего друга Лазаря. Надо еще раз вдуматься в этот плач, ибо тут совершается своего рода революция внутри религии, внутри прежнего ее подхода к смерти.

Я уже говорил о смысле этой революции: до этого момента смысл религии, как и смысл философии, заключался в том, чтобы примирить человека со смертью и сделать ее, если возможно, желанной. Смерть как освобождение от темницы тела, смерть как освобождение от страданий, смерть как избавление от изменчивого, суетного, злого мира, смерть как начало вечности — вот, собственно, сумма всех религиозных и философских учений до и вне Христа — в древних культах, в греческой философии, в буддизме и т. д. Но Христос плачет у гроба и этим самым являет Свое возмущение смертью, Свой отказ принять ее и примириться с ней. Внезапно смерть как бы перестает быть «натуральным» явлением, вскрывается как нечто предельно недолжное, противоестественное, страшное и уродливое, провозглашается врагом: Последний же враг истребится — смерть (1 Кор. 15: 26). И чтобы почувствовать всю глубину, поистине революционность этой перемены, нужно начать с истоков этого совершенно нового, неслыханного подхода к смерти.

Истоки же эти определены с предельной краткостью в другом месте Священного Писания, где сказано: «Бог смерти не сотворил» (ср.: Прем. 1: 13). А это значит, что в мире, в жизни, в природе воцарилось и продолжает царствовать то, что не восходит к Богу, то, чего Он не хотел, не сотворил, что против Него, вне Его. Бог сотворил жизнь, Бог всегда и всюду Сам называет Себя Жизнью и ее Подателем. Бог в вечно детском, вечно новом рассказе Библии радуется Своему миру, его наполненностью светом и радостью жизни. Предельно заостряя смысл библейского откровения, можно сказать так: смерть — это отрицание Бога, и если смерть «натуральна», если она — последняя правда о мире и жизни, высший и непреложный закон всего существующего, то Бога нет и весь рассказ о творении, о радости и свете жизни — обман.

Но тогда и самый важный, самый глубокий вопрос всей христианской веры — это вопрос о том, откуда возникла смерть, как и почему стала она сильнее жизни, как и почему воцарилась в мире, превратив его в космическое кладбище, где приговоренные к смерти изнемогают от ужаса или ищут забвения в суете. На этот вопрос христианство отвечает так же твердо и кратко: «И грехом вошла в мир смерть» (ср.: Рим. 5: 12). Для христианства, иными словами, смерть есть явление прежде всего нравственного порядка, катастрофа духовная. В каком-то последнем, почти не передаваемом словами смысле человек захотел смерти или, может быть, лучше сказать, не захотел той жизни, которую свободно, в любви и радости дал ему Бог. Жизнь — нужно ли доказывать? — есть сплошная зависимость. Человек «не имеет», говоря словами Священного Писания, «жизни в себе» (ср.: Ин. 6: 53), он всегда получает ее извне, от других, и она всегда зависит от другого: от воздуха, пищи, света, тепла, воды. Именно эту зависимость подчеркивает с такой силой материализм, и здесь он прав, ибо человек, в самом деле, биологически и физиологически подчинен миру. Но там, где материализм видит последнюю правду о мире и человеке, где он принимает этот детерминизм как самоочевидный закон природы, там христианство видит падение и извращение, видит то, что оно называет первородным грехом. Ибо в библейском рассказе Бог дает человеку мир как пищу, и это значит, что пища, дар Божий, дана человеку, чтобы он жил, сама же его жизнь не в пище, не в зависимости от мира, а в Боге.

Человек жив Богом — вот смысл удивительного рассказа о том, как Бог беседовал с Адамом в прохладе дня (см.: Быт. 3: 8). Мир — это вечное самооткровение Бога человеку, это только средство общения, это постоянно свободная, любовно-радостная встреча с единственным содержанием жизни, с Жизнью самой жизни — с Богом. «Для Себя Ты создал нас, Господи, и не успокоится сердце наше, пока не найдет Тебя». Но как раз этой жизни — и здесь смысл христианского учения о грехе, — этой жизни в Боге, с Богом и для Бога не захотел человек. Он захотел жизни для себя, в себе самом увидел цель, смысл и содержание жизни, и в этом свободном выборе себя, а не Бога, в предпочтении себя Богу, сам того не сознавая, стал до конца рабом мира и своей зависимости от него. Человек ест, чтобы жить, но через свою пищу он приобщается смертному, ибо нет жизни в пище как таковой.

«Человек есть то, что он ест», — сказал Фейербах. Да, это правда, но ест он только то, что умерло. Человек ест, чтобы жить, — но вот он стал жить, чтобы есть, и в порочном круге заключен страшный детерминизм человеческой жизни. Смерть, таким образом, есть отравленный и вечно действующий плод того распада жизни, в котором человек свободно подчинил себя смертному, не имеющему в себе самом жизни миру. «Бог смерти не сотворил», ее ввел в мир человек, свободно захотевший жизни лишь для себя и в себе, оторвавший себя от источника, цели и содержания жизни — от Бога. И потому смерть стала верховным законом жизни — смерть как распад, смерть как разлука, смерть как временность, скоротечность, призрачность всего на земле. Чтобы утешить себя, человек создал мечту о другом мире, где смерти нет, и тем самым отдал этот мир, до конца подчинив его смерти.

И только уяснив христианский взгляд на смерть как плод изменения самой сущности жизни, можно заново расслышать христианское благовестие о разрушении смерти Воскресением.