Надо сказать несколько слов о том, что происходило в 1919 году. Казалось бы, это был год, когда положение большевистского режима стало особенно уязвимым. Сопротивление его противников, впрочем, к сожалению, достаточно малочисленных, все усиливалось, и вопрос стоял просто о выживании этого режима в чисто политическом смысле.

Но, несмотря на это, 1919 год стал периодом, когда антирелигиозная кампания, политика большевистского правительства приобрела совершенно, я бы так сказал, изуверский, фантасмагорический характер.

Попытаемся перенести себя в ту эпоху. Страна уже год как переживает полную разруху, льется кровь, ширится гражданская война. Большая часть людей поставлена в положение не живущих, а выживающих. Уже привыкли к тому, что все казавшиеся, может быть, и не очень уважаемыми, но самыми беззащитными русскими гражданами священнослужители становятся жертвами расправ со стороны большевиков.

И вдруг 16 февраля 1919 года появляется постановление Наркомата юстиции об организованном вскрытии мощей. Кажется, зачем большевикам, провозгласившим атеизм, заниматься исследованием состояния мощей, останков умерших христиан, которые христиане почему-то почитают, но которые явно для большевиков не имеют никакого значения? Но такое постановление было принято и стало проводиться в жизнь весьма последовательно.

Впрочем, уже на следующий день, 17 февраля 1919 года, Патриарх Тихон издал указ епархиальным архиереям об устранении поводов к глумлению и соблазну в отношении святых мощей во всех случаях, когда и где это будет необходимым и возможным. Вот такая быстрая реакция Патриарха на большевистский указ свидетельствовала и о его озабоченности происходящим.

Что же это означало на практике? На практике это означало наличие в нашей церковной жизни в течение многих веков проблемы, которая и по сей день нами с вами не разрешена – я имею в виду нас, православных христиан. Решение большевиков было далеко неслучайно. Здесь чувствовалась уже профессиональная консультация со стороны тех священнослужителей, отрекшихся от сана, тех, когда-то, видимо, хорошо воцерковленных православных христиан, которые примкнули к большевикам, которые знали, что таким образом можно нанести по Церкви серьезный удар. Что же имели в виду большевики? Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что для значительной части русского православного народа, который подчас исповедует Троицу, как вы знаете, в виде Иисуса Христа, Богородицы и Николая Чудотворца, или, как писал Победоносцев в конце XIX века: «Единственную молитву, которую знают – «Отче наш», и ту читают с ошибками, лишающими всякого смысла»; что для значительной части этих самых крещеных, но не просвещенных христиан почитание святых мощей является важнейшим элементом их духовной жизни. Более того, для подавляющего большинства православных христиан было очевидно то, что мощи святых, конечно же, должны быть нетленными. Ибо если мощи тленные, это уже не мощи, и обладатель их отнюдь не святой. То, насколько это глубоко было укоренено в сознании, об этом свидетельствует роман Достоевского «Братья Карамазовы», когда даже для Алексея Карамазова признаки тления тела старца Зосимы стали поводом усомниться в его праведности. А ведь Алексей Карамазов – мыслящий православный христианин. Не только большевикам, но и людям богословски образованным было ведомо, что многие мощи являются тленными, хотя почитаются нетленными. И многие священнослужители, опасаясь внести соблазн в сознание христиан, уменьшить число паломников, сознательно игнорируя реальное состояние мощей, утверждали, что те или иные, являющиеся тленными, мощи являются нетленными. Поэтому, если вскрыть мощи, продемонстрировать что то, что считалось нетленным, на самом деле тленно, то это нанесет очень серьезный удар по краеугольным представлениям простого русского народа и его религиозной жизни. Более того, появится основание обвинить священнослужителей в фальсификации, в обмане. А если осуществлять вскрытие мощей в резких, нарочито кощунственных формах, это вызовет сопротивление у наиболее активных христиан, и будет повод подвергнуть их репрессиям, продемонстрировав тем самым, что Церковь – это активная контрреволюционная сила. Но самое главное – эта кощунственная акция наверняка стала большим соблазном для многих христиан. Ибо кощунников у раки с мощами не поразил гром с небес.

То есть по существу акция была направлена на то, чтобы, использовав народное невежество в отношении почитания святых и почитания, в частности, святых мощей, внести соблазн в среду церковных людей. Я надеюсь, не надо объяснять, что наличие или отсутствие мощей не имеет никакого значения, когда мы почитаем того или иного святого. Канонизация святого может осуществляться даже при отсутствии каких бы то ни было мощей. Мощи могут быть тленными или нетленными – это не имеет никакого значения. Но многие тогда мыслили иначе, хотя еще в XIX веке ставился вопрос о необходимости упразднить все попытки имитировать нетление мощей. Скажем, в раке с мощами лежит несколько костей, но рака большая, в рост человека, туда полагается некий каркас, накрывается облачением – и возникает ощущение наличия, так сказать, цельной фигуры, цельного тела. Тем более, что нетление может носить и вполне естественно объяснимый характер – есть такое понятие как естественная мумификация тела после смерти. Этот вопрос ставился, но косность нашей иерархии, боязнь внести опять-таки какое-то смущение в душу народную, заставляло архиереев ничего не предпринимать в этом отношении в течение всего XIX века.

И вот большевики решили этим воспользоваться. Указ Патриарха уже не мог иметь никакого значения; вскрытие мощей началось довольно широко. И к осени 1920 года было произведено шестьдесят три вскрытия мощей, причем в самых разных районах России – конечно, там где их контролировали большевики. Попытка Патриарха Тихона 2 апреля 1919 года письмом к Ленину остановить эту кампанию ни к чему не
привела. Престиж Церкви был, действительно, в значительной степени подорван. В то же время многие активные православные христиане, которые возмущались тем, что творили большевики, становились объектом репрессий.

Кампания по вскрытию мощей достигла очень многого. Подорвав у многих веру в Церковь, большевики одновременно выявили тех православных христиан, которые были готовы защищать свои святыни, и, конечно, с ними расправлялись. И все это происходило в момент, когда с востока шло широкомасштабное наступление армии адмирала Колчака, а потом развернулось на юге наступление генерала Деникина. Это были серьезные военные угрозы для большевистского режима, но он продолжал вот эту самую кампанию. И в этих условиях, когда, действительно, у многих православных христиан возникало ощущение, что большевики – это настоящие сатанисты, в это почти что апокалиптическое время, конечно, все ожидали слова Патриарха. И слово Патриарха прозвучало в послании к чадам Церкви 21 июля 1919 года. Так что же писал Патриарх:

О чем здесь идет речь? К кому обращается Патриарх? Кто эти гонимые еще недавно христиане, у которых теперь появилась возможность «изречь свой суд над недавним своим угнетателем и гонителем»? Находящийся в большевистской Москве Патриарх обращается к белым, наступающим в этот момент на Москву. Действительно, среди них людей, исповедующих веру Христову, было достаточно много. Но они не напоминали таких, знаете, классических православных, которые осеняли себя поминутно крестным знамением, никогда не употребляли слова «спасибо», а только «спаси Господи», строго соблюдали посты... Это были те самые вчерашние русские интеллигенты, офицеры, подчас довольно вольно обращавшиеся со своей церковной жизнью, не так уж скрупулезно исполнявшие свой церковный долг. Но в этот момент именно эти люди вдохновлялись, в том числе, и ощущением того, что они защищают ту самую Россию, в которой они так многого не ценили – ту же самую Церковь в том числе.

И вот к ним обращается Патриарх Тихон, к ним, идущим на освобождение Москвы, к ним, наступление которых, в частности, спасало жизни очень многих православных священников, монахов, которых большевики, как правило, брали в заложники – они были просто по своему социальному положению обречены. И вдруг Патриарх обращается к ним с какими-то неясными словами – о сохранении духа «счастья незлобия и любви, когда ниспровергнут твой враг». А дальше он продолжает:

Вот здесь проступают какие-то реальные черты того, что тогда происходило. Действительно, надо сказать, что гражданская война всегда жестокая война, ибо люди воюют за одну землю. Другой земли у них нет. Нельзя взятых в течение войны пленников куда-то потом переместить. Конечно, белый террор не шел ни в какое сравнение с красным террором, потому что он был локален, стихиен и не был так массово организован. Я даже дерзну сказать, наслушавшись множества обвинений в своей кровожадности, но не могу сказать этого, как историк, что одной из причин поражения Белого движения было в том, что они не смогли организовать четкую систему террора в том числе.

Другое дело, что белые перестали бы быть самими собой, если бы повели себя как красные – и в этом трагедия России. Но, действительно, их террор был гораздо менее масштабен и кровав, чем террор большевиков. Тем не менее, он имел место. Другое дело, что то, что у белых считалось воинским преступлением, у красных считалось нормой. Что касается собственно еврейских погромов, в основном, их осуществляли, конечно же, петлюровцы и «зеленые». Хотя и Первая конная армия Буденного тоже отличалась еврейскими погромами. В этой самой армии были евреи-комиссары, и в то же время буденовцы грабили евреев же. Но в целом такая проблема существовала. Конечно, вожди Белого движения не были антисемитами, это были типичные русские интеллигенты, члены правительства, деникинского правительства, это были члены кадетской партии, которая всегда боролась за уравнение евреев в правах.

Но в целом такая проблема существовала, тем более что в сознании тех же самых народных масс советская власть воспринималось как еврейская. И дело было не в том, что среди вождей большевиков было немало евреев, а в том, что на среднем звене – в чрезвычайных комиссиях, уездных, губернских, местных органах власти было очень много евреев среди большевиков. Это вполне объяснимое явление. Эвакуировавшиеся во время войны из черты оседлости евреи оказывались часто в тех местах, где их никогда не было. Они были в основном горожанами, людьми грамотными, и, комплектуя свои местные органы, власти большевики приглашали их довольно активно на работу. И, действительно, в общем массовом сознании, уже во многом себя дискредитировавшая советская власть воспринималась как не русская, а еврейская власть. Но это наша способность перекладывать собственные грехи на кого-то. Не потому советская власть плоха, что мы ей не сопротивляемся, а потому что она – еврейская. И, конечно, в особенности в тех местах, где были казачьи части, погромы имели место. Впрочем, с этим явлением деникинское правительство пыталось бороться, с этим Врангель всегда очень жестко боролся.

Но факт оставался фактом, и Патриарх почему-то акцентирует внимание именно на этом. И вот здесь разве не возникает естественный вопрос: почему бы не сказать каких-то вдохновляющих слов тем, кто действительно ценой неимоверных усилий в это время наступал на Москву? Ведь наступление белых происходило вопреки всякой военной науке. Белых было меньше, и они наступали, хотя для того, чтобы наступать, нужно иметь численное преимущество. А они наступали и еще ухитрялись побеждать. И вот в этот момент почему Патриарх не произносит никаких слов, вдохновляющих на дальнейшую борьбу? А, наоборот, произносит слова, вызывающие ощущение того, что чуть ли не главными злодеями в гражданской войне оказываются белые? Хотя, опять-таки, белые здесь не называются. Да, к ним он обращается, как к своим, как к людям, исповедующим Христа, но все-таки? Впрочем, дальнейшая часть послания Патриарха возвращает нас к посланию октября 1918 года. Здесь дается та прежняя, очень справедливая, оценка политики большевиков. То есть, предупредив белых о том, что они не должны отдаваться жажде мщения, Патриарх продолжает:

Здесь дается, опять-таки, очень реалистичная характеристика того, что делали большевики: заложники и прочее, то, что перечислялось Патриархом и раньше. Имеются в виду, в частности, расстрелы заложников после убийства Урицкого и покушения на Ленина.

Но возвращаемся к посланию Патриарха. Нужно сказать, что это послание вызвало у белых некоторое недоумение. Опять не прозвучали слова безусловной поддержки их борьбы, те слова, которые уже многократно произносились теми архиереями, которые находились на территории, занятой белыми – это тот же самый будущий священномученик Сильвестр (Ольшевский), возглавлявший Сибирское Высшее церковное управление, отличавшийся большим либерализмом до революции епископ Андрей (Ухтомский), не говоря уже о митрополите Антонии (Храповицком) или Вениамине (Федченкове). Все те, кто благословлял, что называется, белую борьбу, находились, как правило, на белой территории.

А Патриарх произносил такие, довольно сдержанные, слова. Конечно, можно иметь в виду, что Патриарх не решался высказаться категорично, не решался это сделать именно потому, что от него зависела судьба духовенства, находившегося тогда на территории, контролировавшейся большевиками. Но все же, почему? Вопрос этот для меня в полной мере не ясен. И это в то самое время, когда, действительно, уже тысячи православных христиан, отстаивавшие свои святыни, подвергались репрессиям только за то, что не переносила их душа возможности, когда с детства почитавшиеся ими мощи кощунственно вскрывались и выносились из храма, фотографировались, выставлялись для обозрения и глумления.

Впоследствии в Политехническом музее после гражданской войны будет экспозиция, на которой буду выставлены мощи Иоасафа Белгородского, труп неразложившегося человека, о котором будет сказано, что это умерший в подвале фальшивомонетчик, пролежавший там очень долго и тоже поэтому неразложившийся; и труп крысы, неразложившийся по каким-то причинам. Вот такая была устроена экспозиция, дабы показать, что нетление мощей Иоасафа Белгородского является просто следствием естественного стечения обстоятельств. Но тогда до таких экспозиций еще не додумались.

Это лето 1919 года. К этому времени наступление Колчака уже было остановлено и перешло в отступление. Однако деникинские войска продолжали пробиваться к Москве, и большевики по-прежнему не чувствовали себя уверенно. И вот тут неожиданно Патриарх получил от председателя исполнительного комитета по духовенству Филиппова предложение написать послание, в котором бы он достаточно лояльно бы отозвался о деятельности большевистской власти, в какой-то форме отмежевался бы от Белого движения, и вот в таком случае возможно было бы ожидать со стороны большевиков некоторого смягчения их религиозной политики.

Действительно, был создан такой исполнительный комитет по духовенству, в который были приглашены наряду с большевистскими чиновниками архиепископ Никандр (Феноменов) и протопресвитер Николай Любимов; были представители некоторых других конфессий. Они должны были попытаться найти какой-то консенсус во взаимоотношениях религиозных конфессий и государства. И Патриарх решился написать подобного рода послание. Послание от 8 октября 1919 года, обращенное к церковным иерархам. Описав в начале послания те кровавые ужасы, которые характерны для жизни России, Патриарх продолжал:

Когда ответственный в Наркомюсте за церковную политику заведующий восьмым отделом Красиков (кстати, сын священника) прочитал это послание, он сказал, что это послание недостаточно лояльно написано, двусмысленно и по сути дела даже контрреволюционно. Это послание не было допущено к широкому распространению. А значит, и обещания большевиков смягчить свою политику остались нереализованными. Другое дело, что, когда мы вчитываемся в это послание, невольно возникает ощущение некоей двусмысленности. Опять-таки, здесь говорится о том, что часто при вступлении белых в город их приход сопровождается устроением молебнов, которые совершаются по их же указаниям. Но для многих священников, которых вытаскивали вступившие в город белые из чекистского подвала, отслужить молебен о собственном спасении было совершенно естественно. Для многих людей, вкусивших красный террор, приход белых рассматривался как возвращение нормальной жизни – и за это хотелось возблагодарить Бога. Это было
стихийное явление. Да, это были спасители – и только, и их нужно было поблагодарить. Потому что то, что происходило в городах при установлении в них большевистского режима, было страшно. Другое дело, что городское население в России было немногочисленно. Как правильно писал Иван Александрович Ильин, «в большевистской революции отсталая деревня победила культурный город». Но это уже отступление от нашего разговора. А на практике мы видим в этом послании очень дерзновенные слова: «не подавайте никаких поводов, оправдывающих подозрительность Советской власти, подчиняйтесь и ее велениям, поскольку они не противоречат вере и благочестию».

А как же быть с анафемой Поместного Собора января 1918 года? Анафема ведь никуда не исчезла? И, собственно, сам Патриарх и был инициатором этой анафемы, он ведь сам ее изрек в своем послании 19 января?

Действительно, мы чувствуем здесь сомнение Патриарха, смущение Патриарха, попытку выработать какую-то такую линию поведения, которая бы дала ему возможность, в общем-то, не роняя достоинства Церкви, не греша против истины, тем не менее, смягчить отношения с большевиками. И вот здесь я хотел бы обратить ваше внимание на момент очень существенный для нас и в дальнейшем. Даже Святейший Патриарх Тихон при его мудрости не отдавал себе отчета в том, с кем он имеет дело. Он вырос в стране, вырос в среде, в которой было немало несправедливого, немало было лицемерия, но такой беззастенчивой лжи, которую несли с собой большевики, все-таки не было никогда. Он, действительно, долгое время будет считать, что большевикам можно доверять, и если они что-то обещают, то они что-то и выполнят. На самом деле это была иллюзия, за которую придется расплатиться и ему, и, в особенности, его последователям. Но пока мы видим: он ищет возможности какого-то цивилизованного диалога.

1919 год стал временем разгрома основных сил белых, и остатки деникинской армии были эвакуированы в начале 1920 года в Крым. Конец 1919 года стал и временем очередного заключения под домашний арест Патриарха Тихона, позиция которого власти не устраивала. Он был освобожден накануне Рождества. И в 1920 году стал свидетелем еще одного поразительного акта, который предприняли большевики в области религиозной политики.

Я сразу хочу подчеркнуть, что в условиях гражданской войны террор по отношению к Церкви носил в значительной степени стихийный, спонтанный характер. Хотя духовенство, как заведомо контрреволюционная категория людей, стояло в первой очереди тех, кто подлежал ликвидации. Но все-таки этот террор, повторяю, носил спонтанный характер, хотя иногда расправы над духовенством приобретали такой изуверский, жестокий характер. Но наряду с этим происходила ведь и широкомасштабная пропагандистская антицерковная кампания. И вот еще одним аспектом этой кампании стал изданный 25 августа 1920 года циркуляр Наркомюста губисполкома о ликвидации мощей: «Местные исполкомы при соответствующей агитации последовательно и планомерно проводят полную ликвидацию мощей, опираясь на революционное сознание трудящихся масс, избегая при этом всякой нерешительности, половинчатости при проведении своих мероприятий». То есть это уже не просто вскрытие мощей и частичное их изъятие, а ликвидация в полной мере.
Если мы представим, что этот циркуляр был бы исполнен в полной мере, то, значит, не только мощи святых были бы изъяты из всех рак, но у Церкви были бы изъяты антиминсы, мощи бы изымались из оснований престолов, куда они полагаются. То есть по сути дела создавалась бы ситуация, при которой просто невозможно было бы совершать Литургию. Ибо Литургия совершается либо на антиминсе – плате, в который вшиты мощи, либо в месте, где находятся мощи в основании престола, то есть в храме. Но такого широкомасштабного осуществления этого циркуляра не произошло. Однако кампания по вскрытию и изъятию мощей активизировалась, и последовали новые репрессии, новые конфликты. И вот возникает это странное ощущение того, что для засевших в Кремле атеистов почему-то мощи святых – физически зримые частицы присутствия в этом мире чего-то лучшего, высшего, становились совершенно невыносимыми. Конечно, это вызывало ощущение сатанинский природы этой власти. Она ведь, видимо, и была таковой. Другое дело, что это не значит, что лидеры большевиков были осознанными сатанистами и тайно поклонялись вельзевулу. Этого не было. Но важно то, какой дух был у этих людей. А то, что это был дух злобы, это было очевидно.

Но самое страшное заключалось в другом. Еще Антон Владимирович Карташев, встречавшийся с Патриархом Тихоном в 1918 году, вспоминал, как скептически отнесся Патриарх к возможности быстрой победы над большевиками. Этот скепсис был обусловлен не столько, я думаю, критическим отношением к Белому движению, сколько пониманием того, что наш народ в какой-то момент, действительно, впал в великий соблазн – он пошел за теми, кто дал ему право на бесчестие. И вот это Патриарх почувствовал. Действительно, если бы наш народ попытался защитить свою Церковь – пусть даже не страну, пусть даже не монархию, которой уже не было – но Церковь, которая была, с вполне реально только что избранным Патриархом, разве смогли бы большевики овладеть такой огромной страной? И никакие бы интербригады из венгров, латышей и китайцев им бы не помогли. Это было какое-то глубокое обольщение нашего народа, на что, собственно, и намекает Патриарх в послании октября 1918 года.

А 10 сентября 1920 года Патриарх пишет новое послание в связи с закрытием Троице-Сергиевой лавры. Для людей той поры было непредставимо, чтобы Троице-Сергиева лавра, выдержавшая когда-то осаду во время Смутного времени, пережившая приход Наполеона, вдруг перестала существовать. И вот, отзываясь на это события, Патриарх Тихон писал:

Вот так писал в конце гражданской войны Патриарх Тихон о том, что происходило в стране, так осмыслял происходящее. Он, родившийся в русской сельской глубинке, в семье сельского священника; он, выросший в, казалось бы, незыблемой Российской Империи, он, окормлявший русский народ, являвшийся православным уже 900 лет, вдруг задумался над тем, не отымется ли у нас виноградник Царствия Божия, не отвернется ли Господь от нас за наши грехи. Это, конечно, было печальной констатацией, но в этой констатации открывалась еще одна, довольно зловещая, перспектива: если основная часть нашего народа не готова защитить свою Церковь от гонений, то кто же должен взять на себя миссию сохранения церковной жизни, по спасения Церкви? И в чем эта миссия должна заключаться? Видимо, само духовенство и сам Патриарх Тихон. Ибо в это время было очевидно, что Поместный Собор в обозримом будущем уже созываться не будет, и основная тяжесть решения проблем ложится на Патриарха Тихона, на Синод, который тоже, впрочем, подвергался постоянному давлению и уже не насчитывал в своем составе многих прежних избранных на Соборе членов.