Вы скажете: ну хорошо, а если бы митрополит Сергий не шел на уступки и погиб бы вместе с теми, кто занимал более твердую позицию, что было бы тогда в годы войны, когда Сталин решил восстановить Церковь? А тогда бы Сталину пришлось бы обратиться либо к тем, кто находился на лагерных нарах, и те бы с ним могли вести разговор уже совсем в другой тональности: либо принимайте наши условия – то есть Церковь отделена от государства, так и не вмешивайтесь. Помните позицию послания Соловецких епископов: «соблюдайте ваше же собственное законодательство»? Либо мы останемся там, где мы находимся.
Либо Сталин мог обратиться к представителям Зарубежной Церкви – ведь православный мир не исчез бы вместе с исчезновением Московской Патриархии. И с ними бы ему переговоры пришлось вести тоже более сложные, ибо они были ему не подвластны в такой степени, в какой был подвластен митрополит Сергий.
Вы скажете, что Сталин мог был собрать какую-то самозваную структуру: собрать каких-нибудь офицеров госбезопасности, научить их, так сказать, кадилом махать, выдать их за священнослужителей – в принципе, можно себе представить и такое. И что было бы тогда? Но сейчас мы имеем дело с тем, что имеем. А имеем мы дело с тем, что митрополит Сергий, действительно, пережил тогда свой звездный час. Но что это было, повторяю – победа или поражение? Для меня это является поражением именно потому, что его союз со Сталиным в это время приобрел такие формы, при которых уже и у его преемников не оставалось никакого выбора.
Он оставлял будущему Патриарху Алексию (Симанскому), который так же, как и Сергий (Воскресенский) прошел с ним все самые тяжелые этапы политики компромиссов, очень тяжелое наследство. Он, по существу, оставлял ему ту самую золоченую патриаршую клетку, в которую должен был войти его преемник именно как в клетку, в которой его действия были очень жестко ограничены. И мы увидим далее, когда будем вести речь о деятельности Патриарха Алексия (Симанского), какую политику будет вынужден проводить этот преемник митрополита Сергия (Страгородского), не обладавший, конечно, масштабом личности митрополита Сергия (Страгородского).
Но митрополит Сергий – теперь Патриарх Сергий – к тому времени уже тихо угасал, и 15 мая 1944 года он скончался. Скончался и, как вы знаете, покоится под сводами Богоявленского собора в Москве, собора, в котором его и хиротонисали в Патриарха.
Что можно сказать об этом человеке в заключение в связи с тем, о чем мы с вами говорили на протяжении этих бесед? Безусловно, перед нами один из самых выдающихся церковных иерархов Синодального времени. Да, иерарх, который, в общем-то, с ранних лет своего епископского служения главное внимание в своей жизни уделял, прежде всего, высокой церковной политике; который очень много преуспел – не только в своих карьерных начинаниях, будучи одним из самых молодых и успешных русских архиереев дореволюционного времени, но и во многом преуспел в отстаивании интересов Церкви. Который, действительно, считал, что огромный административно-церковный опыт позволит ему переиграть и обновленцев, и чекистов, и даже Сталина. Который, тем не менее, разделял характерное для Православной Церкви, впрочем, не только Синодального периода, да и не только Православной Церкви нашей страны, убеждение, что существовать дистанцированно от государства, а не в союзе с государством, Церковь по определению не может, и который готов был идти на союз с любым государством на любых уже условиях, поняв, что его политика в конечном итоге терпит крах. Она и терпела крах от года к году, как мы видели динамику свертывания церковной жизни в эти годы. И вот – война. Действительно, если бы не было войны, трудно сказать, как бы осуществлялась религиозная политика сталинского режима. Даже сейчас, когда мы с вами говорим о перемене в этой политике, связывая ее и с проблемами чисто военного характера – необходимо было укреплять отношения с союзниками, а значит, учитывать западное общественное мнение; необходимо было какую-то контрпропаганду вести по отношению к немецкой политике поддержания религиозной жизни на оккупированных территориях; необходимо было вдохнуть какую-то новую идеологию, используя идеи патриотизма. Ведь по существу Сталин в своем первом выступлении будет говорить очень созвучно с первым посланием митрополита Сергия 22 июня 1941 года, посланием, еще тогда не ведомым никому.
Это попытка представить коммунистический режим как государственность, защищающую русские интересы, которой должны все, в том числе и православные. Это будет перемена в сталинской политике в условиях войны. Но, вы знаете, я бы не стал связывать перемену в политике Сталина с этими факторами. Она все равно необъяснима. В принципе, Сталин мог бы уничтожить религиозную жизнь в России полностью во время войны. И это бы не остановило союзников от сотрудничества со Сталиным – слишком важно было для них участие Советского Союза в войне с Германией. И это не помогло бы Германии победить, ибо она была обречена на поражение. И самое страшное заключается в том, что это бы не вызвало массовое возмущение русского народа против сталинского режима – как не вызывало массового выступления против Сталина, против коммунистического режима проводившаяся на протяжении четверти века антирелигиозная политика. У нас уже почти не было Церкви, а во время переписи 1938 года 56% людей называло себя верующими. Вера их уже не нуждалась в Церкви. Ну а когда Церковь вновь появилась – почему бы и не начать ходить в храмы вновь? Поэтому то, что у нас Церковь не оказалась уничтожена, – это не заслуга Сталина, и это не заслуга митрополита Сергия. Это, действительно, милость Божия. Бог, в отличие от земных правителей, Свое слово держит. Он сказал, что врата адовы не одолеют Церкви – вот они ее и не одолели.
И не мудрая политика митрополита Сергия сему способствовала. Его политика способствовала лишь другому – что Церковь, сохранившаяся в годы войны, оказалась в положении полностью подчиненной богоборческому режиму. И здесь нельзя не вспомнить оппонентов Сергия, которые говорили ему: