Дальше говорить о деятельности Патриарха Алексия очень сложно, потому что, говоря о его деятельности как Патриарха, нужно, конечно же, говорить о его деятельности как Предстоятеля Церкви.

Действительно, на второй встрече со Сталиным, уже в качестве Патриарха, весной 1945 года он был удивлен тем, что Сталин поставил перед Русской Православной Церковью очень важные внешнеполитические задачи. После того, как Советская армия заняла территорию Западной Украины, где действовала униатская церковь, и после отказа пятерых попавших в руки советских властей униатских архиереев перейти в Московскую Патриархию, за что все они были отправлены в лагеря, был организован силами духовенства, вернее, той его малой части, которая пошла на сотрудничество с советскими властями, церковный Собор во Львове в марте 1946 года. Этот собор состоял лишь из священников, и этот собор объявил о ликвидации униатской церкви и о переходе всего духовенства, которое участвовало в соборе, в юрисдикцию Московской Патриархии. Те, кто отказался участвовать в этом соборе, были арестованы и отправлены в лагеря. Так была ликвидирована Униатская Церковь на Украине, и более трех тысяч униатских приходов было передано Московской Патриархии.

Конечно, достаточно мудрый церковный политик, Патриарх Алексий не мог не понимать, что это своеобразного рода «данайский дар». Уния существовала на этой территории более 350 лет, и ликвидировать ее таким вот образом, да еще в условиях, когда местное население вело партизанскую войну против советских властей, было, конечно, совершенно недопустимо – ни с моральной, ни с канонической точки зрения. То есть вернуться в Московскую Патриархию могли епископы со своим духовенством, а возвращение священников означало лишь их личный переход в Московскую Патриархию.

Но точно так же Патриарх Алексий понимал и то обстоятельство, что если он не согласится принять эти приходы в свою юрисдикцию, то более трех тысяч приходов будет просто закрыто, а он будет наказан за неповиновение властям, и последуют какие-то репрессивные меры в отношении остальной части Церкви в Советском Союзе. Возражать было невозможно, и он пошел на этот, очень тяжелый, компромисс, который отзывается по сей день в церковной жизни Украины.

Другим очень важным вопросом, который был поставлен перед Патриархом Алексием, был вопрос о судьбе православных Церквей на территории, которую заняла Красная армия в Восточной Европе. Ему пришлось потратить немало усилий на то, чтобы убедить Румынского Патриарха Никодима, Сербского Патриарха Гавриила не препятствовать установлению коммунистических режимов в этих странах. Та же самая работа была проделана и по отношению к Болгарской Церкви. И здесь, конечно же, власти всячески поддерживали Патриарха Алексия и направлявшихся им эмиссаров – митрополита Николая (Ярушевича), митрополита Григория (Чукова), которые вели переговоры с представителями православных Церквей. Нужно было постараться гарантировать устанавливающийся в этих странах коммунистический режим от какого бы то ни было сопротивления со стороны Церкви. И это было сделано. Тем более, что убедить их было несложно. Можно было сказать: посмотрите, что сделали с нами, и с каким трудом нам удалось сохранить церковную жизнь – не повторяйте наших ошибок.

И эта миссия была проведена достаточно благополучно. Я не знаю – к мудрости ли, к чести ли, к бесчестью ли православных Церквей Болгарии, Румынии, Югославии, но они не попытались поднять народы этих стран на сопротивление богоборческому коммунистическому режиму. Хотя, в особенности в Сербии, да и в Румынии тоже, репрессии на духовенство сыпались в огромном количестве.

Но куда более перспективная задача была поставлена перед Патриархом Алексием на Ближнем Востоке. Ситуация была там такова, что Ближний Восток, на котором ослабло влияние англичан в то время, оказался в некотором политическом вакууме.
Советская дипломатия хотела туда всячески проникнуть. В результате уже в мае-июне 1945 года Патриарх Алексий вместе с митрополитом Николаем (Ярушевичем) и протопресвитером Николаем Колчицким направился в паломническую поездку на Ближний Восток. Такая трогательная забота Сталина: сразу же после войны отправить Патриарха на Святую землю – конечно же, для того, чтобы навести контакты с представителями христианских общин, довольно влиятельных в этих странах. Хотя речь шла по преимуществу не о восточных Патриархатах, а о восточных Церквях – например, Армяно-григорианской и Коптской.

Начинаются попытки вовлечь восточные Патриархаты, прежде всего, Антиохийский, Иерусалимский, Александрийский и вот эти дохалкидонитские Церкви в фарватер советской внешней политики. Для этого выдвигается задача – причем не кем-нибудь, а к тому времени уже генерал-майором госбезопасности Карповым, председателем Совета по делам Русской Православной Церкви, о созыве Всеправославного Собора в Москве. Подготовительная комиссия начинает свою работу в январе 1947 года с тем, чтобы в 1948 году созвать в Москве в связи с отмечаемым 400-летием автокефалии Русской Православной Церкви Всеправославный Собор. Казалось бы, чем объяснить такую трогательную заботу советских властей о созыве Собора, да еще и Всеправославного? Речь, конечно же, шла о том, чтобы использовать этот Собор для того, чтобы принять на нем от имени всех православных Церквей – а надо сказать, что Карпов считал вполне возможным включить в число участников собора и дохалкидонитские Церкви, хотя они не являются православными (сиро-халдейская, армяно-григорианская). Я не могу не процитировать вам документ – доклад генерала-майора госбезопасности Карпова, председателя Совета по делам Русской Православной Церкви, в ЦК Всесоюзной Коммунистической партии большевиков.

Одна только цитата:

Не говоря уже о том, что советские власти планировали принять на этом соборе чисто политические декларации, они рассчитывали представить этот самый Всеправославный Собор как Восьмой Вселенский Собор. Тут Карпову приходится объяснять богословски малограмотным членам ЦК, что Вселенский Собор – это всемирный съезд православных. От этого, действительно, уже отдает некоей зловещей апокалиптикой в духе «Повести об антихристе» Владимира Соловьева.
Надо сказать, что это начинание Сталина в полной мере не удалось. Не все православные Церкви прислали своих представителей на этот Собор. Часть участников Собора нарочито участвовали лишь в торжественных мероприятиях, в богослужениях – но не подписывали никаких политических деклараций. В основном этим занимались представители Церквей стран, уже вошедших в так называемый «социалистический лагерь». Как вы сами понимаете, в лагере особенно не повыбираешь линию поведения.

Сталин остался недоволен подобного рода итогами, хотя кое-чего добиться удалось. В частности, удалось не допустить вступления Русской Православной Церкви во Всемирный Совет Церквей – отнюдь не из-за боязни Сталина потерять чистоту Православия в экуменическом движении, а из-за того, что не удалось получить ожидавшееся количество мест во Всемирном Совете Церквей для Русской Православной Церкви.

Но то, что партийное руководство готово было сделать Патриарха Алексия (Симанского) Вселенским Патриархом, дабы более успешно проводить ту политику, которую они ему предпочли бы навязать, говорило, конечно, о том, насколько уже в это время Сталин воспринимал Предстоятеля Русской Церкви как совершенно предсказуемого, послушного ему церковного иерарха.

Конечно, все это было довольно грустно – все эти компромиссы, связанные с церковной внешнеполитической деятельностью. Конечно, это создавало весьма двусмысленный образ Русской Православной Церкви во всем мире. Патриарх Алексий шел на эти уступки вполне осознанно, продолжая политику своего предшественника и будучи убежденным в том, что без этих уступок не удастся сохранить то немногое, что удалось отстоять в это время.

Надо сказать, что положение Русской Православной Церкви в это время было очень тяжелым. Да, с одной стороны, на июнь 1945 года было открыто 10 243 храма – я хочу подчеркнуть, что процесс открытия храмов продолжался и в 1945-47 годах, и было открыто еще тысячи храмов. Более трех тысяч храмов было передано властями от униатской церкви. Итого число храмов в 1948 году перевалило за 14 000. Правда, нужно подчеркнуть, что собственно советскими властями было открыто не более двух тысяч храмов. Все остальные храмы либо не закрывались никогда, либо были открыты во время оккупации.

Храмов, конечно, было немного, и они были расположены очень неравномерно – в основном, на той части страны, которая была оккупирована. Но еще хуже было положение с духовенством. Надо сказать, что только четверть духовенства была у нас моложе пятидесяти лет. Зато старше шестидесяти лет было почти 45% священнослужителей.

Открывшиеся в это время духовные школы в Москве, в Ленинграде не могли компенсировать недостаток духовенства. Поэтому очень легко можно было потерять даже тот баланс, который сложился после войны в отношении храмов и в отношении духовенства. Нужно было всячески подчеркивать свою нужность властям, свою полезность властям где бы то ни было – пусть и на международной арене, чтобы сохранить то, что, казалось, таким чудом было сохранено в военный и послевоенный период.

Духовенства у нас было немного – 9 254 приходских священнослужителя. Среди 61 одного архиерея 17 прошли репрессии довоенного периода времени и были люди не всегда такие уж крепкие, многие из них были просто сломлены этими репрессиями. Поэтому, конечно, приходилось делать все возможное, чтобы доказать властям свою нужность.

Но то, что происходило во внешней политике, Сталина уже не устраивало. Наша Церковь выполнила свою миссию по нейтрализации сопротивления православных церквей в странах Восточной Европы; не смогла взять под свой жесткий контроль политику всех православных церквей на пресловутом Всеправославном совещании в Москве в 1948 году. Ну а на Ближнем Востоке в это время советский режим решил делать ставку не столько на христианское население, сколько на создание государства Израиль. Впрочем, здесь Сталин скоро обманется. Созданный при активной поддержке Советского Союза Израиль очень скоро примет прозападную ориентацию, и Сталину срочно придется искать себе союзника – теперь уже не среди христиан и не среди иудеев, а среди арабских мусульманских националистов. И Церковь в данном случае будет совершенно не нужна.

А внутри страны терпеть Церковь просто так казалось уже излишним. И вот в сентябре 1948 года выходит Постановление ЦК ВКП(б) «О мерах по усилению антирелигиозной пропаганды», инициированное молодым, но очень ревностным в своих идеологических устремлениях Михаилом Андреевичем Сусловым. Вы все помните этого «серого кардинала» брежневского времени? Когда мы вспоминаем портреты членов Политбюро, вот этот худощавый, аскетичный, похожий, действительно, то ли на подвижника, то ли на беса, Суслов казался хотя каким-то человеком идей. Ведь никаких идей не было на лицах Брежнева, Подгорного, даже Косыгина. А тут что-то такое в нем присутствовало. Отвлекаясь немножко от нашего повествования, не могу не заметить следующее: действительно, этот человек станет идеологом партии еще при Хрущеве, затем приняв участие в его свержении. И будет все последующее время самым непримиримым, самым догматически настроенным деятелем брежневского Политбюро. Пребывая среди людей, у которых идей уже не было никаких по определению, кроме желания поохотиться, посмотреть фильм «Челюсти» и просто выпить и закусить, он будет периодически напоминать о необходимости вести идейную борьбу. И здесь не могу не привести рассказ митрополита Ювеналия, всем вам хорошо известного, который с никодимовских времен участвовал в работе синода как постоянный член. В брежневское время постоянных представителей синода приглашали на кремлевские банкеты: годовщина Октябрьской революции, Первое мая; приглашали наряду с крупными функционерами и представителями всего советского народа – знатными доярками, председателями колхозов-миллионеров и так далее. Выходили члены Политбюро, приветствовали их за общим столом, потом уходили в свой отдельный кабинет. Представители общественности услаждались дефицитными продуктами, которые, впрочем, для них в дефиците не были и вне кремлевских стен. А затем там существовала очень четкая система приглашений в отдельный кабинет, где пребывали члены Политбюро, отдельных групп гостей. И в ряду последних групп оказывались как раз члены синода – Патриарх, митрополит Ленинградский, митрополит Крутицкий и Коломенский, митрополит Киевский и другие. И вот митрополит Ювеналий вспоминает, как они ходили в этот самый кабинет, где стол был иного уровня, и градус возбужденности участников застолья был другого уровня. Все, в общем, к ним шли довольно радушно. Леонид Ильич Брежнев, конечно, не лишал себя удовольствия лобызаться, как он лобызался со всеми, в том числе и с бородатыми архиереями. И только Суслов демонстративно уходил в угол, даже никак не демонстрируя свое отношение к ним, не подавая никому руки, и нарочито стоял с каменным видом, пока они, наконец, не уходили из этого самого кабинета.

Суслов был несчастный человек, у него был жесточайший диабет, и он был на страшной диете – отсюда, может быть, вид постника. Поэтому ни выпить, ни закусить он не мог, в отличие от Брежнева – а значит, и возлюбить православных архипастырей, хотя бы на время. А тогда еще молодой человек, он выпускает это постановление, в котором, если убрать всю эту пропагандистскую галиматью, говорится, в частности:

Казалось бы, привычная нам с детства белиберда, за которой, на самом деле, партийные работники прочитывали вполне конкретные указания.

И уже осенью 1948 года начинается новая волна арестов среди духовенства, продолжающаяся до 1953 года. Причем арестовывают всех. Например, митрополит Нестор (Анисимов). Его арестовали даже раньше, в июле 1948 года. Он принадлежал к той части епископата русской эмиграции, которая пребывала в Манчжурии, в Зарубежной Церкви, и которая почти вся, за исключением только лишь Иоанна Шанхайского (Максимовича) перешла в юрисдикцию Московской Патриархии. В аэропорту, когда он собирался лететь в Советский Союз, его арестовали сотрудники китайской госбезопасности, передали в самолете сотрудникам советской госбезопасности, и он прилетел уже как арестованный.

Я не случайно упомянул этих лиц в связи друг с другом. Посещавший с докладами председателя Совета по делам Русской Православной Церкви Карпова, приглашавший его к себе в покои, Алексий (Симанский) пребывал как бы в ряду советской элиты, украшенный пока еще одним орденом Трудового Красного знамени и двумя медалями. А Нестор (Анисимов), сразу же отправленный в тюрьму, прошел через тяжелое следствие, на котором, увы, давал признательные показания, на основе которых арестовывали некоторых священников – почему он и не может быть канонизован, несмотря на свою долгую праведную жизнь. А потом оказался в мордовском лагере. И вот, когда его с группой заключенных мордовского лагеря отправили на работы в Арзамас-16, в город Саров, где тогда активно строился атомный центр, он в один из утренних подъемов – а он всегда очень тяжело переносил нецензурную брань – поднимаясь под окрики охранников, под соответствующий бранный комментарий самих заключенных, шел уныло на очередную работу, и тогда он вдруг вспомнил, как юным выпускником Казанской духовной академии приехал в Саров к Паше Саровской за научением, и она обругала его бранными словами, которые привели его просто в ужас. И потом сказала: «придет время, и ты здесь услышишь эти же бранные слова». И вот, попав уже арестованным архиереем среди зеков, уже не в Саров, а в Арзамас-16, он вспомнил это предсказание.

Тогда же, в сентябре 1948 года, был арестован архиепископ Мануил (Лемешевский), уже проведший почти двадцать лет в лагерях, уже с конца 20-х годов сотрудничавший как секретный сотрудник с органами ГПУ-НКВД. Даже он не избежал нового ареста, который, конечно, вызвал у него панический ужас. Оба эти иерарха получили по десять лет. Был арестован, например, инспектор Московской Духовной академии архимандрит Вениамин (Милов). Вы, наверное, помните экранизацию романа «В круге первом»? Помните, Сталин говорит с Абакумовым о раскрытии всякого рода шпионов и вредителей, и Абакумов говорит, что и в Московской Духовной академии удалось разоблачить врагов. И здесь имеется в виду вполне конкретное лицо – инспектор духовной академии. И реакция Сталина очень характерная: «И там?! Ну ладно в генеральном штабе! Но в Духовной академии, там-то откуда могут быть враги, после того, что мы провели такой выдающийся отбор?» Это ведь очень зловеще звучит с точки зрения того, за кого же нас почитал Сталин в то время.

Репрессии начинаются. Начинается закрытие храмов в 1948 году. Положение становится очень тяжелым. Кажется, что возвращаются прежние времена, и все те уступки, которые стоили таких больших усилий, конечно же, и самому Патриарху Алексию, вновь обесценивались. Но надо что-то предпринимать. Остается еще международная деятельность. В августе 1948 года собирается первая Всесоюзная конференция сторонников мира с участием духовенства. И они теперь неизменно становятся членами Комитета защиты мира. Вы сами помните про сборы в Фонд мира, хотя, что это такое – никто никогда не задумывался: как эти деньги могли укрепить мир и кого на самом деле они укрепляли? В апреле 1949 года митрополит Николай (Ярушевич) в Париже участвует в создании Всемирного Совета мира – просоветской организации, которая призвана была доказывать всему миру, что за мир борется только Советский Союз. Да, это был тот аспект внешнеполитической деятельности, который еще как будто представлял интерес для власти, и надо было пытаться об этом не забывать.

Но что можно было предпринять внутри страны? Практически ничего, а только констатировать, как из месяца в месяц храмов становится все меньше и меньше, и все большее число духовенства подвергается репрессиям.

Но вот наступил день 21 декабря 1949 года, когда Сталину исполнилось семьдесят лет. И Церковь, конечно же, должна была отреагировать на это событие. Был составлен приветственный адрес, подписанный, впрочем, не только лишь Патриархом Алексием Первым, но всеми русскими епископами, среди которых были и исповедники, и даже, например, святой, ныне канонизованный, архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). Вот что в условиях новых гонений на Церковь, начавшихся с 1948 года, в конце 1949 года писали Сталину все наши епископы:

Вы скажете: а что здесь такого? Так и должно быть! А разве бывает иначе? Вы знаете, бывает иначе, и должно быть иначе – если речь идет о Церкви. Можем ли мы представить подобного рода поздравительные адреса, направленные римским императорам-гонителям Церкви? Естественно, нет. В «Журнале Московской Патриархии», который, действительно, с трудом доставался очень многими, мы ведь практически ничего не встречали о том, что в действительности происходило в нашей Церкви, в нашей жизни, а только вот подобного рода официальные реляции, и возникало ощущение пребывания в каких-то разных мирах нашей церковной иерархии и простых православных христиан и священнослужителей.

Но что было делать, если гонения начались вновь, и нужно было попытаться эти гонения каким-то образом самортизировать? Если уже митрополит Сергий, наставник Патриарха Алексия, пошел этим путем? Надо сказать, что в мае 1952 года власти разрешили несколько обнадежившее Церковь начинание. Было разрешено в Троице-Сергиевой лавре собрать представителей всех церквей и религиозных объединений СССР, опять-таки, в защиту мира. Зрелище было, конечно, поразительное. За семь лет до этого переданная Русской Православной Церкви часть Троице-Сергиевой лавры (потому что музей продолжал там находиться) превратившаяся все-таки худо-бедно с монастырь, в академию и семинарию, приняла, так сказать, в свое лоно и мусульманских мулл, и иудейских раввинов, и буддистских лам. И никому даже в голову не приходило возмущаться таким безоглядным экуменизмом. И все они собрались не столько для того, чтобы защищать мир во всем мире, а чтобы попытаться каким-то образом сохранить свое существование в стране, где так вольно дышали все, в том числе и верующие. Это, конечно, было великим унижением лавры – не потому, что туда пришли какие-то иноверцы, а потому что всех под сводами лавры собрало это ощущение эфемерности тех прав, которыми они обладали.
Мероприятие провели, мир защитили, помолились все своим богам о мире…

В ноябре 1952 года Патриарх Алексий вновь получил орден Трудового Красного знамени. В его очень лаконичном, очень сдержанном дневнике мы находим в это время некоторые записи, очень характерные, которые дают нам возможность хотя бы отчасти представить по существу изуродованный внутренний мир этого человека. Он, в частности, пишет:

Предположить, что этот, куда более образованный и развитой, чем Иосиф Виссарионович, человек читал постоянно его сочинения, трудно.

Что же означает эта запись? А она означает отчет тем людям, которые будут читать его дневник. Ведь его пребывание в золотой клетке советского Патриарха, конечно, не делало его человеком, лишенном чувства реальности. Более того, если бы он был лишен чувства реальности, то в этой клетке он бы не остался. Он очень хорошо понимал, в каком мире он живет. Прекрасно отдавал себе отчет в том, что выпадает на долю простых священнослужителей и мирян в это время. И, конечно же, не просто утешался тем, что жил в мире привычных для него атрибутов той барской жизни, которая была ему дорога не сама по себе. Он на самом деле был человеком большого личного благочестия: и молился, как полагается, и постился, как полагается. Да, у него были определенного рода слабости – действительно, одиночество монахов вне монастыря достаточно сложно переносится некоторыми из них. Но в целом это был человек, который, конечно же, мечтал быть в Церкви, жил только Церковью и теперь оказался в ситуации, когда ему нужно было эту Церковь сохранять – как думал он, благодаря митрополиту Сергию забывая, что Церковь-то сохраняется Христом. И вот это ощущение постоянного недреманного ока кесаря – того самого кесаря, бдительность которого невозможно было усыпить никакими приветственными адресами, никакими активными внешнеполитическими мероприятиями.

Тем более что внутрицерковная жизнь в это время развивалась по-прежнему в том самом русле, которое было обозначено предшествующей политикой митрополита Сергия (Страгородского). Теперь уже не только епископы, но и священники получали возможность постоянного служения, лишь предварительно получив регистрацию у уполномоченного Совета по делам религий. И Патриарх Алексий прекрасно отдавал себе отчет в том, что число людей среди духовенства, служащих не столько Богу, сколько кесарю, растет. А это предопределяет весь дальнейший характер церковной жизни. Мера жестокости репрессий властей в начале 50-х годов была еще неведома. Да, расстрельных приговоров не выносили, но десятилетние сроки заключения щедро раздавали арестовывавшимся священнослужителям. А ведь он прекрасно знал по опыту 30-х годов, что десятилетний срок может оказаться бессрочным сроком. И многие с надеждой продолжали взирать на него, такого уверенного, такого убедительного в своем, действительно, подлинно аристократическом облике церковного иерарха. Как говорили некоторые современники, он даже возгласы на богослужениях произносил с гвардейским офицерским прононсом – так говорят люди, с детства владеющие французским языком. Но все эти атрибуты прошлой, бесконечно для него дорогой, но, конечно же, утраченной жизни, не могли скрыть главного: Патриарх Алексий ничего не мог поделать в ситуации, когда на короткое время ставший лучшим другом авиаторов и церковников Иосиф Виссарионович Сталин вновь стал лучшим другом работников МГБ и кого-нибудь еще из тех, кто гнал Церковь.

Ситуация могла разрешиться только одним образом: смертью Сталина. И о чем молился Патриарх Алексий в это время – трудно сказать. Трудно мне предположить, что искренне он мог молиться в это время о том, о чем писалось в адресе – о даровании многих лет жизни человеку, вновь уничтожавшему Русскую Православную Церковь, которой митрополит, а теперь уже Патриарх Алексий, посвятил всю свою жизнь.